Глава двенадцатая
Слепцов и другие
Доктор Фицгерберт решил поселиться у нас навсегда. Так он мне сказал, конечно же, в шутку, когда я поздней ночью вернулся домой. Потом он стал «докладывать» о том, как вела себя Женя в эти часы.
Я слушал его рассеянно. Юрий Петрович педантично изложил мне, что она выиграла у него подряд двенадцать партий в шашки, затем они поужинали курицей и допили бутылку «хванчкары», посмотрели телевизор. Сестра всё это время вела себя спокойно, но вдруг, словно спохватившись, решала немедленно писать портрет доктора. Они отправились в мастерскую, где Юрий Петрович занял позицию на стуле, а Женя — перед мольбертом. Минут сорок она подыскивала нужный ракурс, делала карандашом наброски, потом утомилась, стала искать в мастерской какой-то холст, чей-то портрет.
— Как я понял, того самого человека — Павла Слепцова, — добавил доктор.
Не найдя, она пришла в сильное возбуждение, расшвыряла по углам свои работы, проткнула портрет «мэрского деятеля» ножницами, заплакала и засмеялась одновременно.
— Мне пришлось дать ей успокоительное и сделать укол, — сказал Юрий Петрович. — Я отвел ее обратно в квартиру и уложил спать. В ее положении нельзя так волноваться.
Он и до этого, во время своего рассказа, часто повторял эту фразу: «в ее положении».
— О чем вы, черт подери? — грубо спросил я.
— Как о чем? Она ведь беременна, — ответил доктор.
Я не поверил. Так и сказал ему.
— Это, молодой человек, знаете ли, случается, — произнес с легкой усмешкой Фицгерберт. — Я догадывался о физиологических причинах ее невроза, а когда спросил прямо, она подтвердила. На третьем месяце. Да-с, Коля, готовьтесь стать дядюшкой. Вот почему она так себя и ведет. А тут еще всякие личные события, смерть отца, словом, наслоение. Теперь к ней нужно быть особенно внимательным. Поэтому я и остался «на дежурстве». Сдаю тебе смену и иду спать.
— Погодите, Юрий Петрович, — сказал я. — Она не говорила — кто отец ребенка?
— Нет, меня это нисколько не интересует, — ответил доктор. — Но ведь догадаться, наверное, не сложно?
— Да, вы правы.
Я задумался. Действительно, несложно. Но знает ли об этом сам Павел? Скорее всего, нет. Ведь в эти дни они виделись всего один раз — в мастерской у Меркулова. А там произошла известно какая сцена. Теперь ясно — почему.
— Что-то на тебе лица нет, — произнес доктор. — С тобой-то все в порядке? Или что-то случилось?
— Случилось, — кивнул я. — Человека убили. Застрелили почти на моих глазах.
Больше я не стал ничего добавлять. А доктор не спрашивал, лишь промолвил:
— Это теперь на каждом шагу, что ж удивительного?
Он похлопал меня по плечу и отправился в комнату, а я начал разбирать раскладушку. Но спать не лег, продолжал думать о том, что произошло на корабле.
В начавшейся там суматохе всё смешалось. Многие сразу уехали, не дожидаясь милиции, другие остались. Игнатов с простреленной головой лежал на капитанском мостике, особо любопытные подходили глазеть. С Дашей мне больше ни о чем не удалось переговорить, её и Павла Меркулов увез на своей черной «Волге». Куда делся Заболотный? Не знаю. Иерусалимский что-то «пророчески» вопил, пока ему не заткнули рот. «Мэрский деятель» поспешно исчез. Филипп Данилович Котюков сохранял ледяное спокойствие. Атаман Колдобин с отцом Кассианом хлестали водку. Борис Львович предложил мне ехать к нему домой, но я отказался. Капитан осиротевшего судна, Тарас Арсеньевич, вышагивал возле покойника, словно находился на посту. А больше я ничего не помню. Светка посадила меня в машину к Коле-Камнерезу, и я вышел около метро.
Теперь вот тут проблемы. Пока я сидел на раскладушке и думал, в дверях появилась Женя. Посмотрела на меня с каким-то вызовом:
— Не спишь? Ты куда портрет Павла дел?
— Сжег, — сказал я. — Ты ведь сама этого хотела?
Она села за стол, достала пачку сигарет и закурила. Никогда раньше этого не делала.
— Тебе ведь нельзя курить, — произнес я. И «нажал»: — В твоем положении.
— Знаешь уже? — усмехнулась сестра. — Фицгерберт проболтался?
— А ты бы и сама могла мне сказать об этом. Не чужой, все-таки.
— А что ты можешь решать? Ты маленький.
— Давно вырос. Просто ты не заметила. Не хочешь этого замечать. У меня огромный мир, множественный. Как у каждого.
— Прости, — сказала сестра, стряхнув пепел. — Возможно, ты прав. Но всё равно, это ничего не значит. Твой мир — твой, а мой — мой. А у Павла — свой. Мы иногда впускаем друг друга, а потом выгоняем и захлопываем двери. И ничего с этим не поделаешь, так устроена жизнь. Она не терпит наблюдателей. Наблюдатель может лишь попытаться разделить с тобой жизнь, но в смерти своей ты все равно будешь одинок.
— А любовь? — спросил я. — Неужели она тоже ничего не значит?
— Почти ничего, — ответила сестра. — Сон. Сны видеть приятно, в этом я с тобою соглашусь. Но тогда надо и умереть во сне, вместе с любовью. Потому что рано или поздно наступит пробуждение. И хорошо хоть — не похмелье.
— Ты же любишь Павла, — сказал я. — Ты носишь от него ребенка под сердцем.
— Да, так, — кивнула она. — Люблю. Любила. А он?
— Ну, хочешь, я приведу его сюда? Мне кажется, ты сама его отталкиваешь изо всех сил.
— Нет, дело не в этом. Мы никогда не сможем быть вместе. Мы оба слишком независимы. И мы — разные. Даже хорошо, если он будет держаться от меня подальше. А то мне захочется переделать его, сломать. Принять мои правила. А ему… ему все время нужно кого-то спасать. Ему нужна жертва, он и сам жертвенник. Он из поколения последних русских героев. Да-да, именно так, из героев, витязь на распутье. Таким я и изобразила его на портрете. Может, когда-нибудь еще и святым станет. Прославят. Зачем же мне ему жизнь портить? Впрочем, я попыталась это сделать, там, в деревне. Ведь это не он, а я соблазнила его. Я. Сама, нарочно. Бросить монаха в грех. Еще не знала, что уже люблю его. А вот как всё повернулось. Бумерангом. Он не знает ничего о ребенке, и знать не должен. Ты обещаешь молчать?
— Обещаю, — сказал я.
— Сама воспитаю. Хорошо бы был мальчик.
— Ты только за Бориса Львовича не выходи замуж. Хотя корабль он тебе уже приготовил.
Сказав это, меня мысль кольнула: а ведь действительно, корабль-то теперь непременно Борису Львовичу достанется — путь свободен. Кому ж другому, как не ему больше всего была выгодна смерть Игнатова? И всё из-за Жени… Нет, я не хотел в это верить.
— Борис Львович любит меня, как собака, — произнесла сестра. — Но мне такая любовь тоже не нужна. Собаки кусаются. Кстати, ты всё приготовил к похоронам? Все документы оформил?
— Осталось еще в пару контор заехать. Завтра с утра сделаю. Заболотный поможет. Надо решить, кого на поминки звать.
— Давай обсудим.
Как-то буднично мы об этом говорили, спокойно, но, видно, многое уже в груди перегорело, и у нее, и у меня. Мы сидели за столом еще с полчаса, пока на кухню не пришел Юрий Петрович.
— Молодые люди, спать! — приказал он. — Это я вам как доктор говорю. Силы надо поддерживать, а сон — первый помощник. Иначе совсем сорветесь, оба. Что я тогда с вами буду делать? Не справлюсь. Фицгерберт старый, его тоже пожалеть надо.
И мы подчинились доктору.
Утром, проглотив чашку чая, я сразу же поспешил к Заболотному. Дверь мне отворил Сеня, выдал очередную чушь, что барин-де дрыхнет, а её Величество парится в ванной, с кошками.
— Сеня, ты когда дурака валять перестанешь? — спросил я.
— А никогда. Так жить интересней, — ответил он. — Что я у себя в Лысых Горах видел? Одни морды пьяные вокруг. Тут те же морды, но пейзаж другой, интерьер.
— Мишаня на тебя скоро ливрею нацепит. Ты бы хоть с Павла пример брал.
— А ты сам-то на него равняешься?
— Допустим.
— Ну и зря. Он проиграет.
— В чём? В какую такую игру?
— Которая «скачки» называется. Эта лошадка надорвется, не дотянет до финиша. Слишком многих на себе везет.
— А ты, значит, в другую колесницу перебрался?
— Тебе какое дело? Мне выжить надо, понял? Выжить любой ценой и самому править. А на ливрею плевать, хоть в костюм мертвеца наряди, только не закапывай. Сейчас всех закапывают, ясно?
— Ну тебя! — вырвалось у меня со злостью.
— И тебя туда же! — тотчас же отозвался Сеня. Потом гордо прошествовал по коридору.
Я влетел в комнату к Заболотному, начал его будить. Он не сразу очухался, спросонья не узнал меня.
— Ты куда вчера делся? — спросил я.
— А-а?.. Ты. Испугался я. Когда труп Игнатова увидел, сбежал. Думал, что и меня — следующим.
— Тебя-то с какой стати?
— А много знаю. В курсе всех его делишек.
— Чьих делишек, кого?
— Бориса. Львовича, разумеется, — хладнокровно ответил Мишаня. — Это ведь он Игнатова «заказал», можешь не сомневаться.
