— Это откуда? В кузне взял?
— А то где же. Этой лучше лупить.
— Лупцевальщик нашелся! Ворюга ты! Сейчас же положи обратно. Это не твое.
Вайваров Пиепа хоть и вдвое старше был, но спорить не собирался. Бросил железину наземь, взял свое старое оружие, сплюнул.
— А, нечистый тут разберет! Один говорит — лупить, другой опять же — не надо…
Пройдя луга, приблизились к опушке. Эка снова разделил свою армию: Гач — слева, Пиепа — справа, на пятьдесят шагов, не дальше. Наказал им:
— Когда закричу, бегите с обеих сторон, норовите со спины зайти, чтобы не увидал. Я его ухвачу, а вы уж охаживайте, только по голове не смейте, так и убить можно, а по рукам — пусть хоть переломятся. Живого отведем. А ежели я на земле, а он сверху, то по спине. Гвоздите, чтобы не шевельнулся и чтобы я выбрался. А тогда мы его свяжем.
От дороги весь луг — как на ладони. Поодаль у кирпичного завода маячили остальные загонщики. Это покос Бриедисов — один прокос уже скопнили, другой еще со вчерашнего дня разворошен. Сегодня ни единой души не видать. Надо же смелость иметь на дальние луга выходить, когда по лесу шатается шальной кузнец! Может, он здесь в каком-нибудь кустарнике, может, там — на опушке чащи… Все гуще становились кусты чернолоза и ракитника с копнами сена между ними. Эка старался держаться от них поодаль — со стороны ведь всегда лучше видать, не лежит ли кто в траве или среди сучьев… Эка глянул влево, там Гач только что исчез за ветками. Справа только кусты шуршали, там лес выдавался клинышком вперед, Пиепа уже вошел в него. Где-то что-то бухало, словно по мягкой земле хлопали вальком. Э, да что там, это же в ушах стучит!
Внезапно на самой опушке из копенки поднялся кто-то — ну, ни дать ни взять Мартынь, только серый какой-то да шапка куда больше на глаза надвинута, чем обычно у Мартыня. В ушах уже не бухало, а грохотало, точно мельничные жернова. Серый этот не побежал, нет! Он смотрел прямо на него, и рот у него медленно растягивался в усмешке. Но вот он пошел — нет, не побежал, а именно пошел. Еще шаг, еще и еще… За ним волочился молот, оставляя в траве глубокую борозду.
— А, Эка! Ты меня повидать хотел?
Нет, разве же это голос Мартыня? Кузнец вроде бы не так разговаривал, а тут словно льномялка за стеной в предовинье быстро-быстро застукотала… Ведь не будет же он таким дурным и не подойдет вплотную!.. Нет, смотри, ведь подошел — протянул левую руку, поддел ладонью подбородок, слегка откинул голову, так что белое облачко в синеве сверкнуло Эке в глаза. Рука у Эки расслабла, дубина выскользнула и с плеча шмыгнула по спине на землю.
— Ступай-ка ты лучше домой да ляг поспи. И снеси от меня поклон эстонцу. Сколько бочек пива он сулил за мою голову?
Губы у Эки дернулись было сами собой, да ведь что с них могло сорваться? Серый придвинулся вплотную, горячее дыхание его обожгло шею Эки.
— Дохляки!.. Чтоб вам сгнить!..
Затем что-то ударило в грудь. И ткнул-то всего лишь тыльной стороной ладони, одними косточками, но Эке пришлось отлететь шага на два, чтобы устоять на ногах. А когда устоял, расслышал за спиной шелест травы. Доблестный охотник осторожно повернул голову, потом и сам повернулся — медленно-медленно, словно опасаясь опрокинуть кого-то, кто может оказаться рядом. Но заметил только, как серая голова скрылась за кустом — аккурат там, откуда вожак только что прибыл со своими воинами.
Эка провел рукавом по лбу — на холстине осталась темная влажная полоса. Глубоко-глубоко вздохнул, затем глянул вправо, глянул влево. Остальных не видать, не слыхать. Ладно еще, что этак… Высоко-высоко вскинул плечи, грудь поднялась, точно мехи, и вновь опала.
— Эк-ка… Тьфу ты пропасть!
И Эка кинулся в глубь опушки и сквозь нее — в лес. Куда это ему спешить? Как куда? Да разве управляющий не приказал изловить кузнеца Мартыня?
Ноги у кузнечихи Дарты прыткие, как у молодой девки, — недаром в свое время, лет этак шестьдесят назад, прослыла она лучшей плясуньей в волости. Только у большой березовой рощи, откуда дорога сворачивает к церкви и к мызе пастора, она почувствовала, что немного притомилась. Присела в тени на пенек, развязала угол передника и, отламывая маленькие кусочки от горбушки, принялась покидывать их в рот. И зубы у нее еще крепкие, хотя и немало в молодости орехов погрызла. Правы люди, эти Атауги-кузнецы и впрямь из железа.
Серенькая пичужка с белым подгрудком прыгала по метлице, ловя мотыльков. Дарта кинула ей крошек. Не стала клевать — испугалась, вспорхнула на березу и залилась долгой переливчатой трелью. Дарта покачала головой.
— Глупая, разве я тебе зла желаю…
С пичуги мысли ее перескочили к лесу, от леса к Мартыню — а где Мартынь, там и Майя. Долго думала она, прожевывая хлеб, потом вздохнула.
— Чего там… Поглядим, что он скажет…
От Соснового кто-то ехал. Лошадь сама свернула на дорогу к церкви. Полный, румяный возница, сразу видать, подвыпивший, лежал на охапке ольховых веток, брошенной в задок порожней телеги, и, мотая головой, что-то напевал. Свесившийся кнут бился по ступице — вот-вот накрутится. Дарта быстро встала,
— Слышь, сосед, подвези-ка меня.
Возница с трудом поднял отяжелевшие веки, посмотрел сонными веселыми глазами.
— Тебя, бабушка? Очумела ты! Да за это же в тюрьму угодить можно!
Громко расхохотался над своей шуткой, подергал вожжи и помчался рысью. На изгибе дороги, между двумя рядами ивняка, опять давай хохотать. Дарта прямо разозлилась, больше на себя, чем на того.
— Тьфу ты! Нарочно сунулась, что корова в навоз! Ехать захотела — а ноги-то господом на что даны? Так тебе и надо!.. Ну и есть же люди, срамники и бесстыдники! Каков господин, такие и слуги.
Ну, да ведь до пасторской мызы недалеко. Богадельня и остальные новые строения с той стороны за церковью. Налево, на круглом взгорье, засеянном гречихой, точно на перевернутом котле, большая груда руин — остатки разрушенной шведами католической церкви. Гречиха в цвету — казалось, запах меда струится от этих красных развалин. Жужжание пчел — как во сне отголосок давно забытой песни с непонятными словами… Дарта боязливо глянула направо, налево, наклонила голову и быстро перекрестилась.
Прямая, как по ниточке, вязовая аллея тянулась к мызе пастора, до самых дверей дома. Хлев, клеть, погреб — настоящее имение, еще краше, чем в Сосновом. У конюшни огромная свирепая собака с лаем металась на цепи. Дом, правда, одноэтажный, но под черепичной крышей, с двумя трубами и большими окнами. Дарта впервые была здесь, но безошибочным чутьем угадала двери кухни. Краснолицая приземистая кухарка разделывала кур и клала тушить в медный, накрытый крышкой котел. Дразняще пахло растопленным маслом, у Дарты набежала слюна. Кухарка встретила ее очень неприветливо. Чего не приходила вчера? По четвергам надо приходить. По пятницам и субботам преподобный отец готовит проповеди, тогда его нельзя беспокоить… Она долго ругалась, один за другим заталкивая куски курятины под крышу котла. Надо думать, и совсем прогнала бы, если бы, потревоженный шумом, сам преподобный отец не приоткрыл дверь. От растерянности не соблюдая приличия, Дарта нырнула под его руку и шмыгнула в комнату. Не успела припасть к рукаву, как пастор уже оказался за столом и с кряхтеньем усаживался в кресло. У него была короткая шея, широкое сердитое лицо, белый венец волос, обрамляющий голый череп, и такая же борода от ушей и по краям подбородка,
— Чего тебе надо? Кто такая? Откуда?
Кузнечиха была не из робких, но тут и она струхнула.
— Из сосновских, преподобный отец, с того конца.
— Чего приплелась в пятницу? В четверг не могла?
— Как не могла, отец преподобный. Да ведь в четверг я и не знала, что доведется идти.
— Ах, не знала! Когда Судный день будет, тоже не знаешь? Думаешь, райские ворота так и распахнутся, так в них и въедешь, как в стодолу?
По-латышски говорил он совсем неплохо, только изредка буркал себе под нос какое-нибудь немецкое словечко, до которого Дарте и дела не было. Но на сердце у нее было так тяжело, что все его слова точно свежую рану бередили, — Дарта почти позабыла, почему она здесь и из-за чего пришла.
— У меня лошади, преподобный отец, нету. На чем мне ехать? Мы, нетягловые, вечно пешие.
Пастор вскочил.
— Ты чего мелешь? Ты кто такая?
— Дарта, жена старого кузнеца Марциса Атауги.
Пастор словно насторожился. Потянулся было за большой книгой, но передумал, снова сел. Не сулящими добра глазами стал сверлить Дарту.
— Атауга… Дарта… Говаривали мне про некую Дарту… Читать умеешь?
— Малость умею, преподобный отец.
— И католический молитвенник у тебя есть?
— Этого никто не видывал, преподобный отец.
Пастор ударил кулаком по столу.
— Она самая и есть! Ка-то-лич-ка проклятая!
