Эммануил Флисфиш - Кантонисты

— Поддавай на каменку, поддавай еще, еще! Жарь их,поросят!

Густой пар повалил из каменки, застилая все перед глазами. Пот лил ручьем, тело мое горело, я буквально задыхался и бросился вниз. Но этот случай был предусмотрен. У последней скамьи выстроились рядовые с пучками розог в руках и зорко следили за нами. Чуть кто попытается сбежать вниз или просто скатывается кубарем, его начинают сечь до тех пор, пока он, окровавленный, с воплем не бросится назад на верхнюю полку, избегая страшных розог, резавших распаренное тело как бритва. Боже мой, что это была за пытка! Кругом пар, крики, вопли, стоны, экзекуция, кровь льется, голые дети скатываются вниз головами, задевая других своим падением, а там внизу секут без пощады. Это был ад кромешный. Только и слышишь охрипшие крики:

— Поддавай, поддавай, жарь, жарь их побольше! Что, согласны, собачьи дети?

Уж лучше было, если бы сразу бросили меня в печь, нежели эта мучительная смерть. Я уже не был в состоянии кричать, дух захватывало. Спереди усатые звери с розгами, сзади горячие стены, каждый кирпич горит, жжет. Я уже решился треснуться головой об стенку, чтобы разом покончить эту нечеловеческую пытку. Ощупывая удобное место в стене, чтобы ринуться головой, я в темноте наткнулся на оконце. Одним ударом я вышиб раму, высунул голову. Свежая струя воздуха хлынула в баню. Наши крики привлекли внимание прохожих. Я был весь в крови; стекло от разбитого окна врезалось мне в шею, в лицо, в руки. Больше ничего не помню, потому что потерял сознание... Меня снесли в лазарет... Я вынес жестокую болезнь и выздоровел благодаря заботам моего благодетеля доктора. Слух о нашей последней пытке достиг до лиц власть имущих. Наступили новые времена — был конец Крымской кампании, и на подобные проделки стали очень косо посматривать. Жестокий командир был вскоре смещен, и еще через некоторое время доктор сообщил мне радостную весть, что я выхожу из батальона с переводом в Петербург, в одну из рабочих команд. Много лет я провел во вражеской среде, не встречая ни одного приветливого лица, ни одной вещи, которая бы напоминала мне далекую родину, исчезнувшую семью и безвозвратное детство.

Эти печальные страницы из своей биографии поведал пассажир своим случайным спутникам в вагоне железной дороги. Было это в восьмидесятых годах прошлого века. Спрошенный о настоящем, бывший кантонист ответил, что жену боготворит, а от своих детей он без ума. Изобретения в области механики обогатили его, и теперь смысл жизни он видит в том, чтобы помогать бывшим кантонистам — своим собратьям по страданию. Перенесший в прошлом нечеловеческие муки, этот человек считал, что теперь он действительно счастлив.

Страшны были кантонистские школы, но не была ли страшнее для детей участь работника в глухомани, в заброшенных деревнях далекого Севера? Инстинктивно чувствовали они, что полудикие и жестокие северяне превратят их в бессловесных рабов для тяжелой, непосильной работы, и это вызывало у детей содрогание.

Дело в том, что нехватка мест в школах и соображения экономического характера заставляли военное ведомство размещать кантонистов по деревням, преимущественно северных областей страны. Там они находились у хозяев, всецело от них зависели и само собою понятно, что за пропитание мальчики должны были на них работать.

К прибытию партии малолетних, предназначенных для раздачи, начальство собирало крестьян из самых отдаленных округов. Восьмилетних и девятилетних «сыновей» выстраивали в шеренгу. Прибывшие крестьяне ходили по фронту, присматривались к ним, к их физическим качествам, ощупывали, заставляли пройтись, побегать. Осмотр был похож на то, как это делали барышники на базарах, покупая лошадей и волов. От дарового работника, пастуха, никто не отказывался. Не обходилось в таких случаях без драки. Крестьян понаехало всегда больше, чем было раздаваемых кантонистов. Кому не доставалось мальчика, тот пытался отбирать силой будущего работника у своего собрата. Начальство заставляло разбирать и евреев, но «нехристей» брали неохотно и в последнюю очередь. Детям было страшно. Недаром же крестьяне спорят из-за них; они знали, что их закабалят, что существование будет тяжелым и беспросветным. Дети плакали, вырывались из рук. Тогда крестьяне поснимали с себя пояса-ремни, одним концом перевязали руки детей, а за другой конец, держась обеими руками, тащили каждый своего невольника к подводе. Дети прощались между собой, обнимались, рыдали, как если бы шли на смерть. Они были унижены и сознавали свое безвыходное положение.

Приехав в дом хозяина в глухие деревни, иногда верст за двести-триста от города, новоиспеченные «отцы» одевали их в оборванные обноски. Хозяева обходились с мальчиками безжалостно, превращали их в рабов. Квартирантов жиденят помещали в сенях, предбанниках. Есть давали остатки скудной хозяйской пищи из собачьих плошек. Хозяйской кружкой нельзя было пользоваться, и пили они из корыт и помойных ведер. В трескучие морозы в одних шинелишках посылали с разными поручениями за 15—20 верст. Коченели от стужи, отмораживали пальцы, уши — и их же за это наказывали. Детская резвость и веселость исчезали. Они стали задумчивы и сосредоточены. Повинуясь палке, мальчики работали без передышки, из последних сил, делали все, что им приказывали. Время, а еще более побои сделали свое, и они вконец тупели.

Ерухима взяли ловцы, когда ему было 10 лет. Случилось это в первый вечер пасхи. Семья сидела за праздничным столом. В момент, когда глава семьи произнес торжественные слова молитвы, обращенные к пророку Илье, Ерухим, как того требует обычай, открыл дверь, как символ приглашения пророку, являющемуся в дом для благословения. Но вместо незримого пророка Ильи в комнату ворвались зримые ловцы, терпеливо ожидавшие этого момента...

Оставим в стороне то, что произошло в тот страшный вечер, а также последующие мытарства Ерухима. Он попал как работник в дом к крестьянину в глухомань далекого севера. Вместе с Ерухимом в том же селе очутились и два других мальчика — Лейба и Беня.

...Мой хозяин, за которым я следовал, был коренастый мужик с грубым, угрюмым лицом. Его косые маленькие глаза осматривали меня ежеминутно и страшно пугали. Двор, в который я вступил, был обнесен плетнем. Навстречу нам бросилась целая свора громадных косматых псов. Они попробовали приласкаться к хозяину, прыгали к нему на грудь, но, получив несколько чувствительных пинков ногой, отстали от него и набросились на меня. В одну минуту полы моей казенной шинели были изорваны. Если бы хозяин не разогнал этих чудовищ, то они и самого меня изорвали бы в куски.

— Ты чего не обороняешься сам? — обратился ко мне хозяин.

— Боюсь, — прошептал я, заплакав.

Хозяин как-то странно посмотрел на меня сбоку. Мы вошли в избу. Она была большая. Маленькие оконца едва пропускали дневной свет. Земляной пол был покрыт толстым слоем грязи, нечистотами и глубоко изрыт двумя жеребятами и тремя телятами, бегавшими взапуски. Разная птица, переполошенная этой беготней, подымалась с земли и перелетала в безопасные углы. Старая баба работала у ткацкого станка, другая, молодая, толкла что-то в ступе. На широких полатях горланило несколько детей. Оттуда выглядывала седая старческая голова с желтым страшным лицом.

Переступив порог, хозяин снял шапку, помолился на образа и обратился к старику:

— Отбил работника, тятя. Из рук, шельмецы, вырывали, да я ухитрился уладить. Мне достался.

— Ты чего, малец, на образа не кланяешься? — прошамкал старик.

— Нешто христианин он, — оправдал меня хозяин.

— А што ж он такое?

— Стало быть из жидов.

Старик осенил себя крестным знамением. Бабы и дети злобно на меня посмотрели.

— А для че ублюдка в избу взял? — спросила старуха, сверкнув глазами на хозяина.

— Подь, Сильвестр, отдай назад, — посоветовал старик, — а то, што с ним сделаешь?

— Попривыкнет, прок будет, в степь сгодится. Дело ему найду.

— Чего стоишь, как чурбан? Разденься, кажись, не в гости пришел, — приказал хозяин, — и сапоги сними, чего даром топтать!

Я очутился босиком. Жидкая грязь земляного пола залезла между пальцев ног. Я вздрогнул от неприятного, непривычного ощущения.

— Кличут тебя как? — спросил старик.

— Его кличут Ерухим. Это по-жидовски. Окрестим его Ерохой или Ярошкой, — решил Сильвестр.

Скоро сели обедать. Мне подали особо, в разбитом черепке, какую-то мутную, пресную жидкость и ломоть отрубистого, липкого хлеба. От первой ложки меня стошнило, но сильный голод заставил кушать.

Когда после обеда хозяин приказал мне принести из хлева сухой соломы для свежей настилки в его промокшие сапоги, у меня сердце забилось от тревоги. Я боялся страшных собак, чуть не разорвавших меня час назад. А все-таки идти необходимо было. Для большей безопасности моих ног, я начал обувать сапоги, но хозяин прикрикнул на меня.