В душе Сервилии, как и в душе ее отца, царил дух свободы. Она приняла смерть достойно. Так же, как Винициан и Корбулон.
Первый был разоблачен в Риме прежде, чем успел собрать несколько человек, решивших покончить с тираном.
Корбулон же, призванный Нероном, поверил похвалам, которыми император осыпал его в своем послании. Он отправился в Рим, оставив свою армию, бывшую его мечом и щитом. Когда генерал предстал перед Нероном, то был тут же окружен солдатами и получил приказ наложить на себя руки. Приставив свой меч к груди, он вскричал:
— Я заслужил это!
46
«Заслужил».
Каждый раз, когда я слышал, как Нерон произносил это слово, обагренное кровью генерала Корбулона, мне становилось тошно.
Я стоял в нескольких шагах от императора. Он ходил взад и вперед. Развевающаяся тога открывала его тощие ноги. Нерон был загримирован как актер или сильно накрашенная женщина. Волосы были завиты в локоны. Он разглагольствовал, как пьяный, перебирал кольца на руках, поглаживал лицо своей новой супруги Статилии Мессалины, мужа которой, консула Вестина, посмевшего взять ее в жены, он уничтожил. Вдова, которая пережила уже нескольких мужей и имела от них детей, что свидетельствовало о ее плодовитости, тут же согласилась сочетаться браком с убийцей ее предыдущего супруга. Потом Нерон подошел к Спору и Пифагору, с которыми также состоял в супружестве, причем первый исполнял обязанности жены, а второй — мужа, и стал кончиками пальцев ласкать им подбородок и шею.
Склонив голову, он говорил:
— Я превзойду величием самых знаменитых победителей греческих игр, — говорил он и возводил глаза к небу. — Я стану достойным величия Рима! Властитель рода человеческого затмит славу Александра.
И тут кто-нибудь — Тигеллин, или Сабин, или вольноотпущенники Эпафродит или Кальвия Криспинилла, которая занималась гардеробом Спора и развлечениями Нерона, — обязательно восклицал:
— Ты, Нерон, достоин быть богом!
Стыд и возмущение подступают к горлу, заставляют сжать зубы. Наклоняясь и отворачиваясь, я старался скрыть лицо, чтобы оно не выдало меня смертельной бледностью или пунцовой краснотой — гнев душил меня. Я упрекал себя за то, что снова встал на путь осторожности и трусости, приняв приглашение Нерона отправиться в Ахайю, Олимпию, Дельфы — города, где он пожелал выступать в качестве певца, актера и возничего.
Все города на греческом побережье Адриатики пообещали ему венки победителя во всевозможных играх и состязаниях, которые будут без перерыва следовать друг за другом.
Отказаться от этой поездки, ослушаться Нерона означало бы неминуемую смерть.
Все знали, что сопротивляться тирану можно, лишь убив его, и воля его столь же неукротима, как воля бога. Желаниям Нерона подчинялись даже тогда, когда он требовал наложить на себя руки.
Ни Тразея, ни Корбулон, ни ушедшие до них Пизон, Петроний и Сенека не пытались бежать, потому что каждый из них верил, что, подчинившись приказу императора, он, возможно, спасет жизнь своим близким, сохранит для них часть своего состояния и не попадет в лапы палачей.
До отъезда из Рима вслед за императорским кортежем, находившимся тогда в Беневенте в ожидании отплытия на большой греческий остров Керкиру, я узнал, что Антония, дочь императора Клавдия, которая отказалась выйти замуж за Нерона, убившего ее брата и сестру, тоже была принуждена к самоубийству. Это был ответ Нерона на ее отказ.
Итак, я отправился в Грецию в компании сенаторов, всадников, вольноотпущенников, жен императора, актеров, неронианцев и августианцев, преторианцев и тысяч рабов, которые погрузили на корабли статуи богов, ткани, одежды, съестные припасы и вина.
Нерон путешествовал не как император-завоеватель, а скорее, как восточный деспот, предпочитавший добиваться славы пением и музицированием. Он страстно желал получить венок победителя в Олимпии, в Дельфах — колыбели греческой цивилизации.
Когда мы прибыли на Керкиру, я увидел, как Нерон устремился на театральную сцену и начал декламировать стихи перед греческой толпой, встретившей его аплодисментами.
Я запомнил один стих:
Голубка Цитеры изящно изгибает головку,
И солнце играет на ее блестящем оперении.
Потом он пел и преторианцы, точно так же, как в Риме, жестоко расправлялись с теми, кто пытался покинуть театр раньше окончания представления: никто не имел права покидать трибуны. Неронианцы и августианцы давали зрителям сигналы к началу оваций. Толпа аплодировала, покорная и пугливая, и в то же время польщенная тем, что Нерон выступает для нее как простой комедиант. Она чувствовала, что Нерон хотел, чтобы его любили не за то, что он император, а потому, что он самый лучший, самый великий актер.
Я видел Нерона, льстившего судьям, как любой другой участник состязания. Видел его лицо, искаженное тревогой в ту минуту, когда он ждал оглашения результатов. Было стыдно смотреть на эту комедию, которую Нерон разыгрывал, в том числе и для себя самого. Временами казалось, будто он на самом деле боится, что судьи не дадут ему столь желанного венка. Выходит, он и вправду верил, что они судят исключительно его талант? Хотя всем было очевидно, что судья, отказавший ему в главной награде, уже не жилец!
Всем, как и мне, было известно, что покорность Нерону была единственным способом избежать немедленной смерти: всегда и во всем он должен быть первым.
Император потребовал, чтобы памятники прежним победителям снесли, а на их месте установили его собственные изваяния.
Однажды судьи увенчали его венком победителя, хотя во время состязания его колесница опрокинулась. Нерон выразил удивление, но потом смиренно принял из их рук лавровый венок. Так же вел он себя и на состязаниях певцов, и во время представлений, когда играл Эдипа, Ореста или Геракла, а иногда исполнял и женские роли.
Венки множились, однако Нерону все было мало.
Я наблюдал за ним. Слушал. Он не хотел покидать Грецию, хотя и обходил стороной Афины и Спарту — города, враждебные Александру. Он задержался в Ахайе, но отказался от посвящения в Элевсинские мистерии, опасаясь, что его не пустят в святилище, куда запрещено входить убийцам.
Я слышал, как он гневался на Тигеллина, передавшего ему послание вольноотпущенника Геллия, который в Риме замещал императора и умолял его вернуться, поскольку боялся и галльских, и германских легионов, и плебса, и сенаторов.
Императора осуждали за то, что при нем империя слишком увлеклась Востоком.
Подозревали, что он хочет сделать из Керкиры новый Рим. Испытывали презрение к монарху, предпочитавшему лавровые венки актера наградам полководца. Ни Цезарь, ни Август никогда не стремились сорвать аплодисменты плебса на театральных подмостках.
В Риме не хотели, чтобы он по примеру Александра направил свои стопы на Кавказ, к Каспийскому морю, в Индию. А между тем Нерон приступил к формированию так называемых фаланг Александра Великого — воинских подразделений, куда набирали солдат ростом не менее шести футов. Этой перспективы в Риме опасались, поскольку она грозила расширением восточных границ империи.
Обеспокоенный поднявшимся ропотом, Геллий настаивал на возвращении Нерона.
Я слышал, что ответил на это император.
Скрестив руки на груди, подняв голову, он объявил во всеуслышание:
— Те, кто хочет, чтобы я немедленно вернулся в Рим, должны были бы мне посоветовать сделать это возвращение достойным императора!
И, приблизившись к свите, смерил ее презрительным взглядом.
— Но слушать умеют только греки, — заключил он.
Император всматривался в лица, пытаясь найти на них следы несогласия или равнодушия. Этого было достаточно для смертного приговора.
Как и все остальные, я притворялся, что одобряю его действия, не смея опустить голову, чтобы не быть заподозренным в желании скрыть свои чувства. Я аплодировал, приветствовал тирана, а в моих глазах стояли слезы. Я оплакивал свое утраченное достоинство.
Нерон улыбнулся. Его лицо, вся его фигура выражали довольство и тщеславие.
— Греки — лучшие зрители, достойные Нерона и его искусства. Будьте достойны вашего императора! — добавил он, повторив слово, смысл которого уже давно был забыт.
47
Между тем я чувствовал, что мне недолго осталось обманывать самого себя. Видя Нерона каждый день, он казался мне еще более ужасным и безумным, чем прежде.
Я знал, что он приказал Тигеллину послать врачей, чтобы ухаживать за центурионом из армии Корбулона, который приехал на Керкиру, беспокоясь о судьбе генерала. Врачи Нерона помогали вскрывать вены тем, кто не торопится умереть. На языке Нерона слово «ухаживать» означало именно это.
