Другая группа историков, прежде всего венесуэльские и колумбийские исследователи, поставили под сомнение «открытие» Лафонда. По поводу письма Сан-Мартина возникало множество вопросов и сомнений. Почему оно увидело свет только спустя 14 лет после кончины Боливара? Почему оригинал письма, направленного Освободителю, нашелся не в его архиве, не в архивах Колумбии, Венесуэлы или Перу, а оказался в 1840 году в руках Лафонда? Почему о столь важном письме ничего не знали ни Сукре, ни Брисеньо-Мендес, ни О'Лири, ни другие деятели из ближайшего окружения Освободителя, пользовавшиеся полным доверием Боливара? И что стало с ответом Боливара? Как известно, Освободитель всегда отвечал на полученные письма. Как мог он не отреагировать на письмо Сан-Мартина, которого высоко ценил? Почему такое важное письмо не опубликовал сам Сан-Мартин или не передал вместе с другими архивными документами своему доверенному биографу Митре?
Впоследствии при внимательном изучении версии Лафонда знатоки истории войны за независимость обнаружили в ней немало фактических неточностей и ошибок. В. Лекуна, Кристобаль Л. Мендоса и другие исследователи привели весомые доказательства того, что письмо от 29 августа 1822 г. как источник не заслуживает доверия.[249] Более того, оно бросало тень на обоих участников «встречи в верхах». Боливар — победитель, но низкий честолюбец. Сан-Мартин, воплощение благородства, — побежденный. Чем дальше, тем больше противоречий. Почему Сан-Мартин, если он остро нуждался в военной помощи, ни до, ни после Гуаякиля не обратился к своему боевому товарищу и другу, верховному правителю Чили О'Хиггинсу? Далее, согласно письму, Боливар усматривал в Сан-Мартине основное препятствие для объединения всех сил патриотов. Отставка протектора Перу устранила это препятствие. Отчего же Боливар не появился в Перу немедленно после этого, а направился в эту страну только год спустя? Наконец, если верить письму от 29 августа 1822 г., Боливар — человек, готовый ради личного успеха и славы на все. Почему же тогда спустя год, 3 августа 1823 г., в своем последнем письме Боливару Сан-Мартин адресовал ему такие слова: «Прощайте, мой друг. Пусть Вам всегда сопутствуют успех и счастье. Таково пожелание преданного Вам X. де Сан-Мартина».[250] Ведь только чудовищный лицемер мог писать подобным образом, а, как известно, Сан-Мартин был человеком прямым и правдивым. Известно также, что, уезжая из Буэнос-Айреса в Европу, Сан-Мартин в числе немногих вещей взял с собой портрет Боливара, написанный его дочерью Мерседес. Возникали и другие вопросы по существу.
Однако версия Лафонда на многие годы пережила своего творца. Если заглянуть в «Советскую историческую энциклопедию» или другие сочинения на эту тему, то встречаемся со знакомыми элементами лафондовской конструкции: Боливар отклонил предложения Сан-Мартина, и последний был вынужден самоустраниться с политической арены во имя интересов скорейшего освобождения Перу и т. д.[251]
История не закончилась на Лафонде. Почти столетие спустя бывший аргентинский посол в Перу Э. Коломбрес-Мармоль в 1940 году опубликовал книгу «Свидание Сан-Мартина и Боливара в Гуаякиле в свете новых подлинных документов».[252] На этот раз историческая наука была «осчастливлена» целой коллекцией апокрифических документов, якобы обнаруженных автором в перуанских архивах во время его пребывания на дипломатическом посту в Лиме, — девять ранее не известных писем Боливара, Сан-Мартина и Сукре, написанных в период 1822–1827 годов. На следующий год к ним прибавилось еще три новых письма (одно Боливара и два Сан-Мартина), подаренных Коломбрес-Мармолем аргентинскому историку Ромулу Д. Карбиа. Правда, по странному совпадению, все эти письма в основном касались встречи в Гуаякиле и ее последствий. Своим содержанием они подкрепляли версию Лафонда.
Письма, «открытые» Коломбрес-Мармолем, пошли «гулять» по различным документальным сборникам, например «Переписка между Освободителями Сан-Мартином и Боливаром» (1941 г.), «Сан-Мартин о себе» (1940 г.) и т. д., где они помещались среди подлинных документов, обретая тем самым «статус» подлинности.
Потребовалось проделать большой объем разнообразных исследований, чтобы очистить историю от фальсификации. Аргентинская Академия истории создала специальную комиссию для изучения вопроса. Фактологический анализ показал, что письма содержат большое число ошибок и в них фигурируют данные, которые их авторы не могли знать в момент написания писем, так как они стали известны значительно позднее.
Для исследования документов был приглашен самый известный в то время в Америке графолог Анхель де Лука. Графологическая экспертиза представила два заключения. Во-первых, подписи под письмами отличаются от широкоизвестных подписей этих исторических деятелей под другими документами, подлинность которых не вызывает сомнений. Во-вторых, гипотеза о том, что письма могли быть написаны под диктовку их секретарями, несостоятельна, так как рукой этих секретарей, как было установлено, ни до, ни после не писался ни один документ. Внесли свой вклад в разоблачение мистификации ученые-лингвисты. Язык писем по своему грамматическому строю и словоупотреблению имел больше общего с современным испанским языком, чем с языком начала XIX века. Наконец, химический анализ состава бумаги показал, что оригиналы документов написаны на бумаге середины XX столетия, а не первых десятилетий XIX века. Национальные академии истории Венесуэлы и Колумбии, а также боливарские общества Эквадора и Панамы объявили «открытие» бывшего аргентинского посла в Перу фальшивкой.
Последнюю точку в этой истории поставило правительство Аргентины. В сентябре 1943 года специальным декретом президент П. П. Рамирес утвердил правительственное решение не приобретать за деньги и не принимать в качестве дара предложенное Коломбрес-Мармолем собрание архивных документов, так как «упомянутые документы не обладают существенными атрибутами, позволяющими установить их несомненную подлинность».[253]
Так завершились идейные баталии вокруг исторической встречи в Гуаякиле, длившиеся более 100 лет, и восторжествовала истина. В заключение следует предоставить слово известному современному венесуэльскому историку X. Сальседо-Бастардо, чей главный труд об Освободителе переведен и опубликован во многих странах мира. «Боливар и Сан-Мартин прибыли в Гуаякиль, охваченные горячим стремлением к встрече и достижению согласия, что там и произошло. Из Гуаякиля они уезжали, чтобы следовать своему призванию. Возросли дружба и взаимное уважение… Каждый из них в соответствии со своими способностями и образом действий, с учетом имевшихся в его распоряжении средств, преданно служил общему идеалу латиноамериканского единства».[254]
Вдумываясь в эти слова, прозвучавшие по случаю 200-летия со дня рождения Сан-Мартина, глубже понимаешь замысел автора мемориала, воздвигнутого на малеконе Гуаякиля в честь встречи двух самых выдающихся руководителей народной борьбы за независимость в Латинской Америке.
Симон Боливар и Джеймс Монро: противостояние двух дипломатий
Когда я обращаю свой взор на Америку…, то вижу, что во главе этого великого континента находится мощное государство, очень богатое, очень воинственное и способное на все.
Симон Боливар
ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА ПАНАМСКОГО КОНГРЕССА
Как только забрезжила заря долгожданной победы в войне за независимость, Боливар приступил к осуществлению своей идеи о проведении Панамского конгресса, высказанной в 1815 году в программном заявлении «Письмо с Ямайки».
Созыв первого международного конгресса молодых независимых государств континента в условиях еще продолжавшейся войны с Испанией являлся сложным делом, требовавшим серьезной подготовки. Необходимо было предварительно обсудить с будущими участниками конгресса принципиальные подходы к созданию союза латиноамериканских государств и закрепить их в договорной форме. Вскоре после принятия присяги в качестве президента Великой Колумбии Боливар принял решение направить две специальные дипломатические миссии для заключения договоров о дружбе, союзе и конфедерации с соседними странами, сбросившими испанское иго. В октябре 1821 года он обсудил этот вопрос с вице-президентом Сантандером и министром иностранных дел Гуалем.
10 октября 1821 г. сенатор Хоакин Москера и член Национального конгресса Мигель Санта-Мария были назначены чрезвычайными и полномочными посланниками для ведения переговоров: первый — с Перу, Чили и Буэнос-Айресом, а второй — с Мексикой. Придавая этим миссиям большое значение, Боливар много внимания уделял их всесторонней дипломатической подготовке. Он обратился со специальными посланиями к Сан-Мартину и к верховному правителю Чили О'Хиггинсу. «Сделайте все возможное для успеха этой миссии, — писал Боливар О'Хиггинсу. — Она выражает интересы Америки и призвана принести спасение Новому Свету». Санта-Мария должен был вручить главе мексиканского государства личное обращение Боливара с призывом крепить сердечное согласие двух стран.[255]
