И Беннигсен стал излагать план сражения: во-первых, в течение ночи перевести войска с правого фланга на левый, а потом, во-вторых, ударить на рассвете по войскам противника с юга.
Но тут поднялся сидевший рядом с Барклай-де-Толли Остерман-Толстой.
— Ваше сиятельство, — обратился он к Беннигсену. — Ручаетесь ли вы за успех предлагаемого сражения?
Тот вспыхнул, щеки его, и без того красные, запылали, затряслись.
— Только сумасшедший может дать вам ответ.
И всем стало ясно, что Беннигсен сам не уверен в успехе предлагаемого плана, а предлагает он потому, чтоб только возразить главнокомандующему.
Все бросали косые взгляды на Барклая: он самый опытный, бывший главнокомандующий и военный министр. А тот сидел под большой иконой и выжидательно молчал.
— Что скажете вы, Михаил Богданович? — Кутузов понимал, что Барклай не очень к нему расположен.
«Неужели и Барклай поддержит Беннигсена?» — подумал Платов. Несмотря на личную в прошлом неприязнь к Барклаю, он теперь с уважением относился к нему и признавал неправоту, когда летом, при отступлении послал ему резкое письмо, в котором выразил несогласие с планом ведения войны.
Столкнув с плеч шинель, Барклай встал.
— Ежели действовать наступательно, как предлагает барон Беннигсен, то следовало бы об этом распорядиться заблаговременно и сообразно с тем расположить армию. На это было еще довольно времени утром. Теперь уже поздно, — произнес он неторопливо и с внутренней сдержанностью продолжал: — Армия потеряла большую часть генералов и штаб-офицеров; многими полками командуют капитаны. Войска наши со свойственной русскому солдату храбростью могут сражаться, стоя на месте, и отразить неприятеля, но не в состоянии исполнять движение в виду неприятеля. — Он замолчал, оглядел всех находящихся в комнате и, переведя взгляд на Кутузова, медленно произнес: — А потому я предлагаю отступать к Владимиру и Нижнему Новгороду.
При последних словах Кутузов удивленно вскинул бровь.
— Выходит, без боя сдать Москву? — вскочил Дохтуров.
— Москва не составляет России, — возразил ему Остерман-Толстой. — Наша цель защитить Отечество. А для спасения его — главное сохранить армию.
Тут вмешался Коновницын.
— С утверждением барона Беннигсена я не согласен, однако же прежде, чем решиться на оставление столицы, считаю нужным дать немедленно неприятелю сражение. Атаковать его там, где он будет встречен…
Платов, давно оценив трезвый разум Барклая, соглашался с ним, но сердце протестовало. Привычный к решительным действиям даже при отступлении, он не мог смириться с мыслью, чтобы отдать город. Да какой! Москву! Но и сражение не может завершиться победой, уж очень измотана армия.
Чувствуя, как кровь приливает к голове и краска заливает лицо, он поднялся.
Все — и Барклай, и Остерман-Толстой, и стоявший за спиной с тетрадью и карандашом в руках Кайсаров, и Беннигсен — вопросительно посмотрели на него. Один лишь Кутузов, опустив голову, сосредоточил взгляд под ноги.
— Были б у меня казаки, немедля повел бы их на врага. Только нет их, а потому верю в мудрость Михаилы Ларионовича.
Кутузов не пошевелил головой, зато Ермолов нехорошо улыбнулся, как бы говоря: хитришь, старик, уклоняешься от прямого ответа. А Матвей Иванович и в самом деле уклонялся.
— А что скажет генерал Ермолов? — Кутузов перевел взгляд на начальника штаба Первой армии. Кутузов его недолюбливал, считал неискренним и ненадежным человеком.
— Я за немедленную атаку, — ответил Ермолов, — но не потому, чтобы разгромить врага, а улучшить свои позиции, они ныне весьма слабы.
Вошел Раевский, командир 7-го пехотного корпуса. Он прибыл прямо из боя, находился в арьергардных частях: запыленный, усталый, злой. Последние слова Ермолова он слышал.
— Стало быть, позиция, которую занимает армия, невыгодна? — спросил он, сверля того взглядом.
— Совершенно верно. Армия разобщена глубокими оврагами, резерв не может поддерживать стоящие впереди войска…
Раевский отмахнулся рукой.
— Не от Москвы зависит спасение России. Нужно прежде всего сберечь войска. Мое мнение: оставить Москву без сражения. Я согласен с князем.
Воцарилась тишина. И в ней с особой явственностью прозвучали слова Кутузова.
— С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью поставлю сохранить армию и сблизиться с теми войсками, которые идут к нам на подкрепление. Самым уступлением Москвы приготовим мы гибель неприятелю. Из Москвы я намерен идти по Рязанской дороге. Знаю, что ответственность падет на меня, но жертвую собой для блага отечества.
Фельдмаршал замолчал, и были слышны за дверью голоса: там находились солдаты и любопытствующие жители. Все хотели взглянуть на Кутузова.
Опираясь руками о подлокотники кресла, Кутузов подался вперед, коротко произнес:
— Повелеваю отступить, — и устало махнул рукой.
Матвей Иванович возвратился на квартиру в таком состоянии, словно с похорон своих детей. Мысль об оставлении Москвы заслоняла его личное горе, вызванное отставкой, требовала от него проявления действий. Мог ли он, всю жизнь проведший в походах, в этот тяжкий для родины час находиться не у дел?
— Ваше превосходительство, вам пакет прислан, — оставленный при нем хорунжий протянул опечатанный сургучом конверт.
С Дона! — угадал он по почерку. Писал наказной атаман Андриан Денисов-шестой: «Ополчение Донское двинулось уже в поход, на сборное место к Москве. Я должен к чести рода нашего по справедливости вам донести, что казаки идут на защиту отечества с совершенно ревностью и охотою, а некоторые, не довольствуясь еще тем, что сами выступают, помогают по мере избытка своего и другим сотоварищам своим».
— А как же иначе! — воскликнул Матвей Иванович. — На то они и казаки!
Денисов далее писал, что на кони сели от мала до велика, начиная с семнадцати до шестидесятилетних бывалых казаков, собрано двадцать шесть полков и одна шестиорудийная на конной тяге батарея. И они уже вышли в путь.
В большом волнении Матвей Иванович дочитал письмо, а потом заставил хорунжего перечитать вслух еще раз.
— Идут на помощь с Дона казаки! — сказал атаман, вышагивая в волнении по тесной комнатенке. — Поднялся стар и млад. Несдобровать Бунапарте против силы такой!
Миновав восточную окраину Москвы, растекшиеся по городским улицам колонны отступающей русской армии вновь слились в единый поток, устремившийся на Рязань. Раненных в Бородинском сражении были тысячи. Тех, кто не мог передвигаться, увезли ранее транспортом полевых лазаретов, а здесь были те, кто мог еще стрелять и не пожелал покинуть товарищей. Шли с тяжелым чувством, какое бывает после ратной неудачи, но сейчас еще прибавилось горькое сознание сдачи неприятелю Москвы.
Ночью на привале пехотного батальона Матвей Иванович услышал разговор двух солдат.
— Уж лучше бы погибнуть при Бородине, чем сдавать белокаменную хранцузу, — горестно высказал один.
— Отольются ему наши беды. Попомни слово, отольются. Боком выйдет этот поход, — отозвался второй глухим прокуренным голосом.
У генерала от этих слов кольнуло в груди. Захотелось подойти к солдатам, обнять, утешить и вместе с ними разделить горе.
Никто точно не знал, куда держит путь армия, где конечный пункт, какая цель марша. Ходили противоречивые и разные толки, но все это были предположения. Своего замысла главнокомандующий не выдавал. Даже Беннигсен не знал намерения своего начальника. На все вопросы Михаил Илларионович уклончиво отвечал, что армия держит путь на Рязань, а куда последует далее — один бог ведает.
— Но ведь, заняв Москву, неприятель пойдет на Петербург! И в южные, неразоренные войной губернии он тоже может пойти и тем самым укрепит себя.
— Идем, куда нужно, — отвечал фельдмаршал.
На второй день после оставления Москвы головные части вдруг повернули на Тульскую дорогу, а еще через неделю перешли на Калужскую. Такого маневра никто не ждал.
Опасаясь, как бы находившиеся в арьергарде казачьи полки не сбились с маршрута — потом их ищи-свищи, — Матвей Иванович заспешил к ним.
Его встретил генерал Милорадович. Он только что получил от главнокомандующего указание.
— Касается оно и ваших казаков. Михаил Илларионович требует оставить на высотах прикрытие, а потом, когда неприятель принудит, оно должно отступить по Рязанской дороге.
— Но армия-то повернула на Калугу…
— В том то и дело.
— Кто же находится в прикрытии?
— Полки Ефремова и Сысоева.
С Ефремовым говорил сам главнокомандующий.
Матвей Иванович насторожился: далеко не каждый командир полка удостаивался чести получать указания от самого главнокомандующего. И он выехал к Ефремову.
