Боярин Жарислав трижды перекрестился и подал команду. Разом поднялись весла...
Поплыли назад столбы на пристани, сады и огороды Подолия... Взгляд Жарислава задержался на горе, где был княжеский дворец. Злоба полыхнула в его сердце. Не унизительно ли ему, боярину Жариславу, сопровождать купеческий караван? Или не мог найти князь для него более достойного дела, если уж захотел на время убрать из Киева? Ну, ничего, он запомнит... Счёт увеличился...
Потянулись зелёные дебри, подпиравшие пламенеющее небо. Лодьи повернули с Почайны на широкие воды Днепра-Славутича. Плыть нужно было против течения, в этих местах особенно сильного, и гребцы налегли на весла.
Изяслав то и дело оборачивался в сторону Киева. Там оставались мать, брат, благодетель князь. Защемило сердце. Вернётся ли? Останется ли жив? Изяслав-отрок оторвал взгляд от лесистой вершины Вздыхальницы. Хватит думать о прошлом. Он отправился выполнять поручение князя. Он плывёт, как все, навстречу доле...
Равномерные удары весел разбивают волны Днепра, и кажется, что не брызги воды, а маленькие серебряные рыбки отскакивают в разные стороны. По берегам тянутся бесконечные леса - густые, труднопроходимые. Чем дальше на север, тем больше сосен, елей.
Сторожевой поглядывает по сторонам. По правому берегу - земли Святослава Ярославича, князя черниговского. Он в своей вотчине строгий уклад держит, татям разгула нет. Слева всё ещё тянутся земли полян: выжженные участки леса, поля, поселения...
У треугольной косы, вдающейся далеко в реку, караван догнал двадцативесельный варяжский бус[20], имевший парус. Увидев русские лодьи, варяги закричали по-своему и налегли на весла. Огромный бус, сидящий глубоко в воде, начал ускорять ход.
Но и боярин Жарислав мигнул своим: перегоним варягов. Быстрые лодьи и лёгкие струги, как рысаки на конных ристаньях[21], рванулись наперегонки. Запенилась вода. На бусе, увидев, что русичи их обгоняют, развернули парус. Ветер ударил в него и унёс варяжское судно вперёд. Варяги насмешничали, протягивая весло: подержитесь, мол.
Их торжество продолжалось недолго. Начались отмели. Парус мешал лавировать. Но горячка состязания настолько захватила варягов, что они, отличные, хладнокровные водоходы, забыли об опасности. Оставляя за собой широкий пенный след, неповоротливый бус понёсся между отмелями. Стоящий на носу купец вовремя заметил песчаное полукольцо. Он скомандовал гребцам. Судно повернулось и пошло, почти прижимаясь к берегу.
Но в одном месте, где густая тень упала на воду, варяги не заметили предательской отмели. Бус налетел на неё и, накренившись правым бортом, заскрипел и остановился. Гребцы спрыгнули в воду, налегли плечами. Судно не трогалось с места. А лёгкие русские лодьи и плоскодонные струги прошли рядом. Изредка их днища касались песка, и тогда воины отталкивались баграми.
Наконец варягам удалось столкнуть бус с отмели. Да переменился ветер. Парус обвис. Усталые гребцы не могли с прежней силой работать вёслами. Теперь уже русские с гоготом протянули варягам весло. Особенно усердствовал в насмешках сам боярин Жарислав, но приказал не сбавлять ход: варяги со зла могли взяться за луки. Бус ещё долго мелькал сзади, всё уменьшаясь. Затем совсем исчез за поворотом...
На шестой день караван миновал устье Припяти. Слева лежали земли древлян. Лодьи приближались к смоленским владениям. Строптивы древляне, непокорны. В большинстве своём - язычники. Убивают монахов, насаждающих Христову веру, громят княжьи дружины, взимающие дань. Оттого мерзостны и князю, и митрополиту. Тут приходилось всё время держаться на середине реки - язычники могли напасть на княжьих людей, забрать товары. А добыча была бы немалая: двадцать и семь штук царьградских паволок[22], переливающихся всеми цветами радуги, словно хвост павлина. Одна паволока, пурпурная, изукрашена кругами и грифами - чудовищами с головами орлов и туловищами львов, на другой, кручёного шелка, тёмно-зелёными и золотыми нитями вытканы травы, цветы, звёзды. А мечи с серебряными рукоятями, золотые чаши и киевские колты - серьги с тремя кубиками?.. В каждом кубике, покрытом эмалью, слезилась крупная жемчужина, а по краям вились узоры из золотой проволоки. Но самая большая ценность - Евангелие, везомое новгородскому посаднику Остромиру. Переплёт его покрыт причудливой вязью из золота, буквы на листах выведены мудрейшими переписчиками Софии Киевской. Два года работали они. Пуще ока наказывал князь беречь эту книгу.
И ещё одно чудо везли купцы с царьградского торжища в подарок Остромирову сыну Вышате. Было то чудо тоненькое станом, с длинными волосами, огромными глазищами метало чёрные стрелы. В кого попадёт стрела, теряет сон и покой. Звали чудо - Селия. Завёрнутая с головы до ног в покрывало, рабыня Селия целыми днями сидела неподвижно и глядела на воду. А то вдруг заводила песню, печальную, заунывную.
Не один из воинов заглядывался на Селию, но купцы зорко следили за девицей, умели остановить ретивых. "Подарок" должен быть доставлен в целости. Это сулило купцам посадничьи милости.
Наступал вечер. Длинные лучи солнца уже не так немилосердно жгли измаявшихся гребцов. Изяслав-отрок присел на носу. Он забыл об опасности и любовался берегами, вслушивался в шелест воды за бортом. Ему никогда не надоедало смотреть на волны. Куда они бегут? Куда торопятся? Так же неустанно текут и люди, торопятся туда, откуда никто не возвращается...
В музыку волн вплёлся тонкий голос, почти неслышный, мягкий и печальный. Пела-плакала Селия о своей загубленной жизни в чужом краю среди чужих людей. Сердце Изяслава сжалось от непонятной жалости к самому себе. Много ли радостей знал он в жизни? Но зато сколько было горестей, обид! Так устроено все: дары судьбы обманчивы, получаешь совсем не то, чего ждёшь; за самую малую радость платишь большую цену, иногда непосильную, иногда горестную. Почему нельзя просто так сидеть в лодье, глядеть на волны, на небо, слушать этот волнующий голос? Почему надо бояться за свою жизнь, тревожиться за князя, подвергаться опасности?
Он искоса глянул на поющую. Она тихо раскачивалась в лад мелодии. В это время один из воинов, по имени Палин, мощный, приземистый, похожий на пень огромного дуба, волосатой лапой зажал рот рабыне.
- Молчи! - гаркнул он, и вторая его лапища полезла под покрывало.
Изяслав рванулся к нему:
- Не смей!
Тот удивлённо расширил наглые выпученные глаза и ещё крепче сжал девушку.
- Отпусти её! - в ярости и страхе перед могучим воином завопил отрок и поднял плеть.
Один из гребцов хотел было вмешаться, чтобы не дать разгореться драке, но боярин Жарислав движением руки приказал ему оставаться на месте.
Палин отшвырнул девушку и шагнул к Изяславу. Но навстречу ему встал Турволод, занёс весло. С Турволодом Палину не хотелось тягаться. Он переступил через девушку и сел на своё место. Но злобу затаил. И никто не заметил, с каким сожалением вздохнул Жарислав.
Селия с трудом поднялась. Её покрывало приоткрылось. Чёрные глаза с благодарностью глянули на Изяслава. Он почувствовал, как перехватило дыхание, повернулся и пошёл на своё место.
Боярин распорядился пристать к берегу. Решено было ночевать в лесу. Лодьи и струги оставили на воде, привязав длинными верёвками к деревьям. Выставили четырёх дозорных и улеглись - кто просто на траве, а кто подстелил плащ или наломал веток.
Изяслав долго ворочался с боку на бок, потом встал и подошёл к Турволоду, назначенному в дозорные.
- Ложись, спи. Я за тебя постерегу, - предложил он.
Турволода уговаривать не пришлось. Через минуту и его густое сопение присоединилось к общему храпу.
Изяслав уселся невдалеке от тлеющего костра, прислонился спиной к подножию толстенного граба. Скоро глаза устали вглядываться во тьму, и он полузакрыл их. Отроку виделись грядущие дни: подвиги и слава... Вот он скачет впереди дружины, вот князь награждает его, возносит и над отроками, и над боярами...
Вдруг он вздрогнул, повернул голову. Тихий шелест послышался где-то близко...
Из-за дерева в чёрном покрывале вышла Селия. Её лицо в свете луны кажется загадочным, губы шевелятся, будто шепчут молитву. Рабыня идёт прямо к отроку, зовёт:
- Заслявь, Ызаслявь...
И не чует отрок, как очутился возле неё совсем близко, так, что стал слышен горьковатый запах благовоний, которыми натирали смуглое тело Селии. Глядит она на него, своего заступника, с немым почитанием. Сказать ничего не может - не знает ни слова, понятного ему. Берёт его ладонь, прижимается к ней щекою и снизу вверх глядит отроку в глаза, словно молится на него. И он понимает: "Ты мой купец, ты мой господин-владетель, и всё небо - ты. И ты - моя земля. Мой хлеб, и моя розовая сладкая вода, и моя красная кровь - всё ты". А он проводит рукой по её волосам, и она понимает: "Ты - моя нежность".
