Француженка вскинула плечами и унесла накидку, ничего не сказав и не простившись.
– Хорошо шьет, но характер – ужасный! – проговорила ей вслед Екатерина Николаевна и стала снова перебирать принесенные наряды, любуясь ими.
По совершенно особым обстоятельствам ей необходимо было, чтобы падчерица явилась на балу, который был назначен во дворце в первый же день приезда государя, лучше всех. Потому она не пожалела денег и заказала такое платье для Анны, что действительно можно было ахнуть.
Валерия опытным взглядом старой девы оценила уже платье и, сев с Анной у окна, смотрела в потолок, потому что на небо нельзя было смотреть – слишком яркое солнце светило в окна. Она, вопреки тому что тетка даже в глаза называла ее иногда «старое диво», не завидовала ни молодости, ни красоте Анны, ни наряду, который был сшит для нее. Она давно уже привыкла, подняв глаза, относиться вполне безучастно ко всему, что делалось вокруг нее внизу, на земле, и только почти непроизвольно следила за тем, что говорит тетка, и, как эхо, поправляла ее, не отрываясь от своих мыслей.
У Лопухиной горели глаза, и она не скрывала своего волнения, ежеминутно прорывавшегося у нее в каждом слове и движении. Она определенно принадлежала к партии нового двора, готовилась играть там роль и потому считала необходимым знать все, что говорят. Занятая сложным делом обдумывания заказов и примерки туалета для красавицы-падчерицы, она прислушивалась ко всем толкам, следила и волновалась, как азартный игрок, желающий сыграть наверняка на крупную ставку.
– Ну, где вы были, что слышали? Рассказывайте! – стала расспрашивать она Оплаксину, беря сразу быка за рога, без всяких подходов и околичностей.
– Да где же я была? – начала Анна Петровна. – Ах, вот, вчера, кажется, у Лидии Алексеевны Радович вечер провела... Валерия! – окликнула она племянницу. – Ведь мы вчера у Радович были?
– Вчера, ma tante...
– У Радович? – проговорила Екатерина Николаевна. – Это интересно! Ну, и что же?
Она знала, что Радович считалась принадлежащей к старому екатерининскому кружку.
– Ну, и ничего! – протянула Анна Петровна, уверенная, что рассказывает, и рассказывает интересно.
– Кто же был?
– Людмила Даниловна с дочерьми, Вавила Силыч...
– Андрей Силыч Вавилов, ma tante, – прозвучала отголоском Валерия.
– Ну да, генерал-поручик; Курослепова, Марья Львовна...
– Ну, что ж она?
– Ничего!..
«Ничего от нее не добьешься, – мелькнуло у Екатерины Николаевны, – такая размазня!..»
– Говорили же вы о чем-нибудь! – с досадой сказала она. – Вероятно, о предстоящем приезде государя говорили?
– Да сын Лидии Алексеевны напугал нас.
– Напугал? Он, говорят... У него не все дома, – и Екатерина Николаевна повертела пальцами перед лбом.
Валерия перевела взор с потолка на нее, глянула, ничего не сказала и снова стала смотреть в потолок.
– Да просто сумасшедший, – сказала Анна Петровна, – влетел на балкон и так это рассуждать начал. Он, говорят, – однодворец...
– Как однодворец?
– То есть не однодворец, а как их зовут... ну, все равно... как бишь их...
Валерия стиснула зубы и не приходила ей на помощь.
Про Анну Петровну сочинили нарочно, что она путает «вольтерианец» и «однодворец». Однако кто-то сказал ей это, и она с тех пор начала действительно путать. Новых же страшных слов – «якобинец» и «карбонарий» – она не знала.
– Неужели он в якобинцы записался? – переспросила Лопухина.
– Нет... не так, – возразила Оплаксина, – а как это, ну, вот он еще кресла такие делал...
– Вольтерианцем стал! – улыбнулась, поняв наконец, Екатерина Николаевна.
– Ну вот, вот, я говорю, кресла...
– Так ведь если он не в своем уме, то это не опасно.
– Как не опасно, матушка? Ведь влетел, спасибо Вавила Прекраснов был тут... А то до смерти перепугал бы... И так это говорить начал про государыню...
– Марию Феодоровну?
– Да нет же, Екатерину Алексеевну, про покойную...
– Вот как! Что же он говорил?
Лопухина, желая подробно узнать, что говорил Радович, и не надеясь на Анну Петровну, поглядела на ее племянницу, спрашивая у нее ответа.
Валерия, не вступавшая до сих пор в разговор, потому что при старших девушкам разговаривать не полагалось, двинулась слегка и, получив разрешение подать голос, стала очень толково и последовательно передавать все, что вчера говорил Денис Иванович. Она хорошо запомнила все его слова и повторила их сжато и понятно. Екатерина Николаевна слушала с большим вниманием.
– Что же, все это отлично с его стороны, – проговорила она, когда Валерия кончила. – Так он, по-видимому, – человек, преданный Павлу Петровичу?
– Всецело! – воскликнула Валерия.
Лопухина задумалась, помолчала, сложив на стол руки и склонив голову набок, потом улыбнулась и произнесла, как бы сама себе, но все-таки настолько громко, что все слышали:
– Je crois que j'ai mon homme![2]
В понедельник, десятого мая, император въезжал в Москву, и с самого раннего утра народ толпился на Тверской, по которой должен был он проследовать в Кремль, прямо на литургию в Успенский собор.
Две недели уже исправляли мостовую по всей правой стороне царского пути, и она была заставлена рогатками, так что проезда не было. Сегодня рогатки сняли; исправленную мостовую посыпали песком, и стена народа вытянулась вдоль нее, сдерживаемая будочниками и солдатами.
Денис Иванович, в простом сером кафтане, шерстяных чулках и в обывательской широкополой шляпе, пошел нарочно в толпу, желая слиться с нею при встрече государя. Он шел именно приветствовать его, а не «смотреть» только на его въезд откуда-нибудь из окна или с балкона, словно это был спектакль, составляющий занятное зрелище и больше ничего. Он хотел, чтобы его клик слился с тысячами встречных, приветственных кликов, которые понесутся из народной толпы.
Выходя из дома, Денис Иванович был уже торжественно настроен, и это торжественное настроение нарастало и увеличивалось в нем по мере приближения к Тверской, куда шли и бежали, обгоняя его, такие же, как и он, руководимые тем же, как и он, чувством.
«Царь в Москве! – повторял себе Радович, расплываясь широкой умиленной улыбкой. – Царь в Москве!»
И соединение этих слов казалось ему необыкновенно трогательным и полным таинственного, великолепного, возвышенного и радостного смысла.
Он был уверен, что все кругом, кроме, конечно, закоренелых в распущенности бар прежнего царствования, понимали, что почти в течение целых ста лет Россией управляли женщины и что изнеженность двора, а за ним и общества дошла до последних пределов для нас, русских. И вот наконец воцарился император, круто повернувший прежние порядки и сильной рукой взявший бразды правления. По тому, что успел сделать государь, по той энергии, с которой он вел дело, добиваясь правды, справедливости и действительной работы, Радович сравнивал Павла с Петром Великим и находил, что и тому, и другому выпала на долю почти одинаковая по трудности работа. Разница состояла лишь в том, что, наряду с недовольными, при Петре были и такие, что понимали его, а вокруг Павла Петровича никто не был доволен.
«Но зато народ, тот народ, на пользу которого клонится всякое его распоряжение, народ, признанный ныне за людей, впервые приведенный наравне с другими сословиями к присяге, – думал Денис Иванович, – должен понять со временем, что желал сделать для него император Павел!»
И Радович, как-то особенно лихо двигая плечами и размахивая руками, вышел на Тверскую и оглянулся.
Сердце его словно окунулось в радостное, светлое чувство. Тут было именно то, чего он ожидал. Море голов, терявшееся вдали в утреннем весеннем тумане, казалось бесконечным и налево, к заставе, и направо, вниз, к Кремлю.
В темной рамке народа пролегала усыпанная песком, желтая, широкая, словно девственная по своей чистоте, дорога, от которой почтительно пятились по обе стороны люди, боясь затоптать путь, приготовленный для царского проезда. И небо здесь было как будто еще светлее, чем повсюду. И эта толпа, и усыпанная песком улица производили бодрящее, праздничное впечатление. Всюду: и в окнах, и. на крышах домов, и на заборах, и на деревьях – виднелись люди.
«Хорошо, любо!» – одобрил Денис Иванович, оглядываясь и входя в толпу, успевшую уже сжиться и освоиться с моментом.
Ему всегда нравились та равноправность, общность и какое-то дружное товарищество, которое обыкновенно устанавливается в русской толпе, по какому бы поводу ни собралась она. Сколько раз его в толпе толкали, давили: ему всегда только весело было, так же весело, как вдруг какой-нибудь мужик обращался к нему с простодушной шуткой.
На этот раз Радович не полез в первые, тесные ряды, а решил держаться сзади, наметив для себя высокий выступ на фундаменте каменного домика, на который можно было удобно привстать в нужный момент. Тут, у стены дома, было гораздо свободнее. Можно было двигаться, наблюдать и вдоволь любоваться собравшимся народом.
