— Озлобился народ, — раздумчиво проговорил Глинский, повернувшись к гетману. — Самая пора эту злобу на врага выплеснуть.
Кишка сидел ссутулившийся, вялый, уронив поводья.
— Что случилось, Станислав Петрович? Никак, занедужил? — спросил Глинский, вглядываясь в лицо гетмана.
Кишка натянуто улыбнулся:
— Ты известный лекарь, князь Михаил Львович, и весьма искусный. Но я в самом деле захворал. Не пойму только от чего.
— Горячка у тебя, гетман, — ответил Глинский. И подумал: «Уж не отрубленные ли головы так подействовали на тебя, пан Станислав? Занемог-то у меня на глазах, как сказал, что пора злобу на врага выплеснуть. Стало быть, не хочешь в деле участвовать?»
— Не знаю, что и делать, князь Михаил Львович. — Станислав Петрович сгорбился еще сильнее, — Голова кружится, и в теле такая слабость, хоть с коня сходи…
— Ну и сойди, — зло откликнулся Глинский. — Пересядь на воз, и пусть тебя впереди войска, как церковную хоругвь, везут.
Кишка жалко скривился. Скосоротившись, опустил глаза.
— И то, — проговорил тихо, — пересяду на воз. А ты, князь Михаил Львович, возьми у меня ныне гетманскую булаву.
Новая волна неистового рева захлестнула рынок. И на гребне этой волны, раздув ноздри и яростно прищурив глаза, Глинский проговорил сдавленно:
— Давай булаву, пан гетман. Не бойся — не уроню.
На следующее утро провожали Глинского и его десятитысячную армию. Безрадостные лица взирали, как с одной стороны городских ворот служили прощальный молебен бородатые попы, дымя кадильницами и тяжко отбивая поклоны. С иной стороны ворот бритые ксендзы, звеня колокольцами и воздев к небу высокие черные кресты, возносили молитвы о даровании победы на тарабарском латинском языке, не всегда понятном и им самим.
И только у мальцов при виде оружия и доспехов задором горели глаза. Прочие стояли с горестно поджатыми губами, тень печали лежала на их лицах, осунувшихся и посуровевших.
Когда же пошли под высокую браму попы и ксендзы и следом за ними со слезами и причитаниями медленно двинулась серая толпа горожан, казалось, что не с торжественного молебна идут они ныне, а с великих мирских похорон.
Ибо оставался город сирой вдовицей, его защита и опора, его мужи и воины уходили навстречу неизвестности, грозившей всем полоном и смертью.
Лишь в одном Николке пофартило: его погнали не на юг, к Бахчисараю, в крымский улус, а за Ордой, идущей на север. Все-таки вокруг не татарщина была, а своя родная земля.
Поймавший его татарин, нукер передового полка, отволок пленника в обоз, привязал к облучку телеги и наказал татарчатам, что крутились подле на конях-малолетках, глаз не спускать с нового раба.
Николке развязали руки, накинули аркан на шею, и он плелся, глотая пыль, привязанный к телеге, как коза, которую гонят продавать на майдан.
Сначала ни о чем не думалось: болела голова, ныло ушибленное плечо, саднило в горле, оттого что пыль, застилавшая глаза, мешала и дышать. Немного пообвыкнув, пленник начал присматриваться. По обе стороны от него катились такие же арбы, как и у его хозяина. Справа шло всего две повозки, слева — так много, что верховые, охранявшие обоз, казались совсем маленькими. Иные из них держали на поводках больших косматых собак — овчарок, пригодных и овец стеречь от волков, и людей караулить.
В первый день Николка других полоняников не видел, он оказался первым из схваченных. Потом они появились. И вскоре не было телеги, за которой не шли бы повязанные сыромятиной мужики, бабы, парни, девки, хлопчики да девчушки. Привязав к арбе полоняника или полонянку, татары больше внимания на рабов не обращали. Для них это были не люди — двуногий скот. Как скот их кормили, бросая объедки. Как скот охраняли свирепыми овчарами-волкодавами, подгоняли как овец, пинками, палками да нагайками. Когда Орда останавливалась на ночлег, с невольников снимали путы, и они валились на землю — под телеги или прямо под тучи и звезды и засыпали каменным сном…
Прошли Туровскую землю и Пинскую, в обозе появились люди из окрестностей Слуцка и Клёцка.
…В этот день их подняли в темноте и быстро погнали вперед. Конные тумены царевичей шли скоро, почти столь же скоро катились арбы; невольников торопили, полосуя плетями и волосяными арапниками.
Дюжий мужик, что появился за соседней арбой дня три назад, процедил сквозь зубы, тяжко дыша, более от злобы, чем от бега:
— Не наполним моря слезами, не утешим супостата печалью. Лютуют поганые. Чуют, что встала им поперек дороги русская сила.
— Откуда знаешь, дяденька? — спросил Николка.
— Ветром принесло, — ответил мужик.
На недолгом полуденном привале, когда уже отмахали с ночи верст тридцать, Николка услышал дивные вести. Пленники шепотом передавали друг другу:
— Встала Орда перед русским войском. А во челе его гетман и князь Михаил Львович Глинский — великий воин и изо всех наихрабрейший витязь. Тридцать раз бил он татар, побьет и на сей раз.
Слухи множились, обрастали десятками правдоподобнейших и красочных подробностей. Причем разносили их люди, хорошо знавшие князя, не раз ходившие с ним в походы, а то и бывавшие в одной с ним застолице. По-разному определяли знатоки только число княжеской рати: тридцать тысяч, сорок, пятьдесят. Говорили, что на подходе еще несметные русские, польские и литовские силы и что теперь поганым — конец.
Однако, поглядывая на татар, чувствовали, что дело, кажется, обстоит не совсем так. Татары посмеивались, весело перекликались. Кто мало-мальски кумекал по-русски, кричал задиристо:
— Зачем мала ремень брал? Чем урусов вязать буду?
И все щерили зубы, помахивая свернутыми в кольца сыромятинами…
Близко к полуночи, уже в темноте, перебрели они неширокую, но холодную речку Цепру, и тут обоз остановился. С полоняников поснимали ремни и арканы. Утомленные, те попадали наземь как неживые — такого долгого и изнурительного перехода не было от самого Дикого поля. Вымотались и их охранники. Даже собаки легли на землю, вытянув передние лапы и засунув меж ними носы.
Сон морил Николку, ноги ныли, тело болело, но беспокойная мысль не давала смежить глаза.
«Чего это я? — удивился сквозь дрему Николка. — Разве будет еще так-то?»
Прогнав сонливость, юнец высунул голову из-под арбы, Млечный Путь молочной рекой тек к краю света, омывая золотую краюху месяца. Слезинками поблескивали божьи лампадки — звезды. Теплый ветер нес в шелковистых ладонях ласковые, душистые струи.
«Воля, воля. Вот она, рядом, — будто шептал кто Николке, — возьми ее». Хлопчик повернулся на живот и ужом-поползнем, вжимаясь в землю, нырнул под соседнюю телегу, под другую, затем под третью. Дальше телег не было. Саженях в десяти справа спали, прижавшись друг к другу, собаки. Неподалеку сидели, обхватив копья, недвижные стражники. Николка долго смотрел на стражников. Ни один из них так и не пошевелился.
Мысленно перекрестившись и беззвучно прошептав невесть откуда пришедшее «Господи, пронеси», Николка выкарабкался из-под телеги и, изнемогая от смертельного страха, пополз к берегу Цепры.
«Если вернуться назад, то только случайные татары могут попасть мне навстречу. А впереди весь обоз пришлось бы переползти, и лагерь, и передовые посты, что выставляют во вражескую сторону поганые, — думал он. — Сзади же лагерь если и охраняют, то смотрят вполглаза, слушают вполуха».
Опустившись по шею в воду, почти на корточках, перебрел Николка мелкую Цепру и, выйдя на другой берег, бросился во всю прыть в сторону, огибая трехверстной дугой ордынский лагерь. Нестройный шум еле доносился из татарского коша, но сколько Николка ни прислушивался, звуков погони не услышал.
Все время поворачивая голову в сторону оставшегося слева лагеря, хлопчик к рассвету вышел еще к одной реке. Переплыв ее и оглянувшись с крутого берега в последний раз, он заметил далеко-далеко ряды юрт и палаток, белые шатры татарской знати и первые, редкие еще дымки разгорающихся костров.
В стороне от лагеря за большим озером с черной запрудой розовела тонкая полоска неба.
«Стало быть, восход — там, — сообразил Николка, — а литовские земли — там». И, круто повернув в сторону, побрел полями вперед, отыскивая на ощупь дорогу.
Пройдя пару верст, он ступил на торную тропу, которая вывела беглеца на широкий шлях. Вдали показались хаты большой деревни.
Глинский вел армию на юго-восток, в родные свои места — в землю дреговичей[14]. И хотя далеко еще было до них, сразу за Лидой показалось ему, что это-то и есть его родина.
Войско шло по берегам сонных рек, замерших в неглубоких песчаных ложах, мимо тихих стариц, недвижных бочагов и омутов, через дремотное царство водяных и русалок, сквозь великие болота, укутанные мхами и заросшие травами или зыбкие, коварные, топкие, чуть прикрытые тонким наплавным слоем; шло сквозь невысокие редкие леса, по земле бедной и малолюдной.
