— Откуда известно во Пскове, о чем просит Посольский приказ? Болтовня! Федор Емельянов доверенный человек самого государя!
— Но недовольство растет.
— Для недовольных у меня в кадках иву мочат.
Афанасий Лаврентьевич вспыхнул:
— Мое дело, дело слуги государя, — предупредить: надвигается бунт.
— А мое дело воеводское — бунтовщикам языки рвать.
Афанасий Лаврентьевич поклонился и вышел.
Дом купца Федора Емельянова был велик и уродлив. Дом этот не стоял, хотя о домах принято говорить, что они стоят, не высился, а был он высок, затейлив, с луковками и шпилями, — он выхвалялся. Мещанские, стрелецкие, дворянские и прочие избы и дома отпрянули от него в почтительном страхе.
Земле от этого дома было тяжко. Он давил ее, душил, лез в нее. И все-таки был ненадежен. Страх ослепил его два нижних белокаменных этажа, толстостенных, будто крепость. Страх распялил безумно окна третьего, деревянного, жилого этажа. Где, мол, он, тать, с какого боку ждать? Страх и гордыня. У кого еще в городе столько стекла заморского найдется на окошки-то?
Сын Федора Мирон, первый во всем Пскове дылда и балда — на гусе куриная головка, — подглядывал в щелку за двоюродными сестрицами.
В их курятнике с утра переполох: ждали братца.
Донат-младший сегодня выходил из-под стражи. Взяли его за нападение на шведского офицера Зюсса, и кто знает, сколько бы продержали, когда б не дядюшкины деньги.
Сестрицы кудахтали, каждая про свое и все разом — о братике.
Четверо сестер сидели на одной кровати, под крылышком у старшей, у красавицы Вари, а вторая после нее, Агриппина, тоже красавица, только вся острая, как лисичка, злая, как хорь, металась по комнате в тоске.
— Господи! — шептала она с присвистом. — Зачем мы сюда приехали? Неужто плохо нам жилось там, где люди живут? Чего нам не хватало?
— А что тебе здесь не хватает? — спросила Варя.
— Кофею хочу! Кофею! И общества! Не будь я Агриппиной — при первой же осаде собачьего вашего Пскова убегу к шведам.
— Дура! — крикнула Варя в сердцах. — А ну, всем одеваться!
Возле двери Федор Емельянов своего Мирона за ухо поймал. Приволок в библиотеку домашнюю, ткнул носом в Псалтырь:
— Читай!
— Аз! — взревел Мирон, не видя книги, и попал в точку.
— Ну? Дальше! Дальше! — кричал отец.
Мирон узрел буквицу, напрягся, будто камень лбом спихнуть хотел, и в тот же миг вспотел, ибо слово было длинное и с юсом.
— Аз же… Аз же… Аз же поу…
— Что «поу»?
— …чу. Аз же поучу…
— Дале!
— …ся! — рявкнул Мирон. — Аз же поучуся.
— Тебе сто лет не хватит, чтобы Псалтырь пройти! — Федор захлопнул тяжелую, в медном окладе книгу и грохнул этой книгой по Мироновой башке. Ухнуло, как из бочки. — Смотри, парень! Не женю, покуда грамоты не одолеешь.
— У-у-у! — затрубил Мирон в тоске.
А на улице-то — динь-динь-динь!
Колокольцы.
Тройка, осаженная перед воротами, — фырь да пырх. Из саней Донат выпрыгнул. И бегом в дядюшкины хоромы: матушку обнять, сестриц приголубить.
Слуги, кланяясь, отворяли Донату двери.
Он, легкий от счастья, воли, быстрой езды, в ожидании ласки, веселья, добра, новой жизни, влетел в комнату купца Федора.
Федор, огромный, как отец, стиснул Доната в объятиях, расцеловал, отстранил от себя и посмотрел. От погляда вспрыгнули на спину Донату мурашки, будто ком снега невзначай проглотил.
Дядюшкины глаза приценялись, рылись в нем, как в ворохе тряпья. Рот — властный: хозяин; глаза — дерзкие: мальчишка; лоб — высокий: поумнеет; грудь — широкая: породистый; спина — еще шире: на такого грузить да грузить, не скоро надорвется.
Дядя глядел на Доната, глядел, и Донат все еще улыбался, но радость загнал в закуту, и вместо нее, выставив уши, оскалив зубы, запрыгала в груди злая собачонка обиды.
Федор и улыбку Донатову оценил, и обиду разглядел, но ничего не сказал. Прошел в святой угол, зажег лампаду.
— Помолимся, сынок, за спасение души твоего отца.
Голос был теплый, без фальши. Собачонка в Донатовой душе вильнула хвостом, но зубы не спрятала.
Стали на колени под образами, помолились.
— А теперь садись, Донат, поговорить с тобой хочу.
— Матушку бы повидать, — заикнулся было.
— Увидишь. Это всегда успеется. Сестрицы-то заждались тебя…
Под окнами шумно осадил коня всадник.
— Кого это несет? — Федор недовольно прищурил глаза. — От воеводы, никак? Дьяк его думный.
Дьяк вошел стремительно. Поклонился:
— К тебе, Федор сын Емельянов, от воеводы Никифора Сергеевича с делом государевым и спешным.
Нагло и недоуменно воззрился на Доната.
— Говори! Это мой сын! — приказал купец.
Дьяк недоверчиво покосился на Доната, но прекословить побоялся. Прекословить Емельянову куда как опасно.
— Никифор Сергеевич велел сказать тебе под великим секретом. — Дьяк помешкал, едва заметно плечами пожал: смотри, мол, твое дело, но не почитать тайну…
— Не тяни. — Голоса Емельянов не повысил, бережет свое достоинство, свое мошенничество.
— Никифор Сергеевич велел сказать тебе под великим секретом: не медля ни единого часа, перевози из амбаров своих хлеб в Завеличье. Из Москвы едет швед Нумменс с казной. При нем государевы деньги для шведской королевы. Тебе наказано вести с Нумменсом хлебные торги. Вот царское письмо к тебе.
Дьяк поклонился иконам, достал из-за пазухи письмо, поцеловал краешек, передал Емельянову.
— Давно пора с этой затеей кончать. Народ зол, того и гляди, в амбары полезет, а мы все ждем чего-то.
Дьяк покачал головой: говорить такие дерзкие речи, держа в руках письмо государя? И опять смолчал. На Емельянова даже донос писать страшно. Ему все равно ничего не будет, а тебя, писаку, на дыбу поднимут, а то и в Сибирь упекут.
Федор Емельянов, однако, с письмом обошелся вежливо — опамятовался, видать. Поцеловал письмо, на колени перед образами опустился, потом уже стал читать.
Прочитал, поглядел на дьяка:
— Скажи Никифору Сергеевичу, пусть укажет амбары в Завеличье, я новые обозы туда и заверну. А ночами буду возить хлеб из своих амбаров. Чего зря народ дразнить? Меньше глаз — меньше толков. Не так ли? — обратился вдруг к Донату.
— Так.
— То-то! Народ — дитё малое. Не разумеет, что для его пользы делается. Так? — снова у племянника спросил Федор Емельянов.
— Не так.
— А как же?! — Сел и от любопытства голову свою львиную на руки положил, ожидая ответа.
— Народ знает, когда его дурят. Он умеет терпеть, но терпит до поры, и его не надо выводить из себя.
Глаза у Федора Емельянова заблестели.
— Хвалю тебя, Донат, за ум.
— Не мои слова. Так говорил мой отец.
Федор это мимо ушей пропустил, повернулся к дьяку, спросил:
— Слыхал?
— Слыхал.
— Вот и скажи воеводе: народ, мол, до поры терпит. Его, мол, из себя выводить — себе вредить… Стрельцы по домам сидят. На улицу нос высунуть страшно. Голодранцы, как волки, в стаи сбиваются. Спроси воеводу, чего он ждет? Когда ему в хоромы красного петуха пустят?
Дьяк двинулся к выходу.
— Погоди!
Открыл Федор ларчик на столе, достал три серебряных рубля.
— За великую радость, которую доставил моему дому золотословным царским письмом.
— Благодарствую, Федор Емельянович! — как дворянина, по отечеству, с радости поименовал купца. — Всегда помним твои щедроты и молимся о твоем благе.
Откланялся.
Федор подождал, пока лошадь унесет за ворота дьяка, и пошел из комнаты. Поднялся со стула и Донат.
— Сиди, — приказал ему дядя, — не успели поговорить-то с тобой. Распоряжусь вот.
Донат сел на стул, сел прямо, строго. Почувствовал себя несчастным. Чужой дом!
Хотелось оглядеть эти мрачные, обитые мореным дубом палаты, да гордость не позволила. Смотрел перед собой, на огромный дубовый черный стол, на черный стул с бархатной черной спинкой и в страхе думал: уж не колдун ли дядюшка? В черноте-то явится ли светлая мысль?
Федор вошел стремительно и сразу сел к окну, смотрел жадно, властным движением руки позвал племянника к себе:
— Смотри!
Вдоль по берегу Великой, словно пасть, полная зубов, — стена. Башни по стене круглые, высокие, недоступные.
— Что видишь?
— Вижу, как грозен Псков.
Дядюшка всплеснул руками. Словно две золотые рыбы выпрыгнули из своей стихии и канули. И точно канули: утонули в соболях озлащенные перстнями и кольцами волшебные руки Федора Емельянова. Великие руки купеческие. За этими руками грустная матушка-Русь следила с надеждой. В эти руки лилось, и сыпалось, и падало то, чего не было в бесчисленных, немереных землях русского царя, — серебро и золото.
Дядя, владелец рук своих, еще мгновение назад протягивал их племяннику и вот — упрятал.
