Ополчаюсь! Не пристающий вовремя к защитникам родины
бесчестен. Об одном прошу, преименитый Нижний
град... Изберите человека, коему бы у сего великого
дела хозяином быть, казну собирать и хранить... Так
я думаю: Минин Козьма наиболее достоин сего.
— Добро, батюшка, добро! Наш староста он,
выборный наш человек, — ответил, низко кланяясь,
Ждан Болтин. — Но скажи же нам, отец родной,
что передать от тебя народу-то?
— Острый меч решит судьбу... В ночь на
понедельник буду в Нижнем...
После отъезда нижегородских послов Дмитрий
Михайлович вышел во двор и направился к конюшне.
Заботливо осмотрел своего коня, погладил его по
гриве, похлопал по бедрам и, бросив взгляд через
ворота в снежную даль, улыбнулся... Ему
вспомнился голубоглазый парень, его неожиданное
выступление, слезы, и он твердо решил: «Молодые воины
верною опорою будут...»
12. Долгожданный день
Наступил март 1612 года. Приготовления к
походу закончились. Войско нижегородское было хороша
вооружено, одето, обуто и обучено военному
искусству. Минин и Пожарский глаз не смыкали в
заботах об ополчении.
Настал день выступления в поход.
На Верхнем и Нижнем посадах люди молились,
прощались. Обнимали ратники своих ясен, мате{юй,
сестер, отцов, малых деток, старики благословляли
ратников...
В кабаках и на площадях под заунывную музыку
гуслей слепые певцы тянули сочиненную
неизвестно кем песню:
«Не труба трубит и не медь звенит —
Раздается речь добра молодца:
— Ах, тебе ль вздыхать, родной батюшка!
Перестань тужить ты, родимая,
Не крушись, не плачь, молода жена,
Береги себя, сердцу милая!
Уж оседланы кони добрые,
Уж опущены сабли турские,
Уж отточены копья меткие;
Рать усердная лишь приказа ждет.
Ах, утешьтеся и порадуйтесь:
Не наемник вас защищать идет —
Волей доброю мы идем на бой.
Не ударюсь я во постыдный бег
Ни от тучи стрел, ни от полымя,
И рассыплются злые вороги,
Уничтожится сила вражия,
И окончатся брани лютые —
И родимый ваш возвратится к вам!..»
Вокруг гусляров собирались женщины, слушали
эту песню и тихо плакали.
В красноватых лучах весенней зари серые,
незрячие лица певцов оживлялись, дышали энергией,
молодостью.
Пушечный выстрел над Волгой и дружный набат
посадских колоколов возвестили поход.
Всю ночь нижегородцы не смыкали очей. С мала
до велика — на улицах и площадях.
Слышались тихие всхлипывания женщин,
угрюмый говор ополченцев: «Ладно, не убивайтесь,
вернемся!»
В палисадниках, где полным цветом распустились
вербы и, словно пытаясь перекричать людские
голоса, из сил выбивались скворцы, стояли посадские
женщины, бледные, строгие, с детьми на руках,
прислушиваясь к тревожным, неумолимым ударам
набата.
Куда ни глянь — булат, железо, медь. Не прошли
даром заботы Козьмы: собрано и наковано кольчуг,
лат, щитов и прочего с избытком.
Вот когда по-настоящему поняли нижегородцы,
на какое трудное дело решились они!
Из-под нахлобученных на лоб железных шапок
сурово глядят лица вчерашних мирных жителей.
У одних только сверкают глаза, все остальное — в
чешуйчатой завесе, спускающейся на плечи и грудь.
У других лицо открыто, но сквозь козырьки продеты
железные полоски, защищающие нос. Смолян
нетрудно узнать по шапкам-ерихонкам с медными
наушниками и железной пластиной на затылке.
Нижегородские ратники — в высоких синих шишаках и
в мелкотканной кольчуге.
Были всадники и в богатых куяках — доспехах
из ярко начищенных медных блях, нашитых на
нарядные кафтаны, и в шлемах с накладным серебром.
Сабли их, турские, тоже нарядные, в серебряных
ножнах, обтянутых бархатными чехлами. Но
большей частью в ополчении было бедное дворянство,
прибывшее в Нижний из разных мест. Это были
жалкие, усталые люди, разоренные «от польских
людей». Они неприветливо поглядывали в сторону
соседей-щеголей.
Колокольный гул повис над городом, над
Волгой и окрестными полями и лесами. К нему
примешались рожки и дудки, ржанье коней, лязганье
железа.
По главной улице, до окраины Верхнего посада,
развернулось войско.
Пожарский выехал из Дмитровских ворот, одетый
в дощатую броню, в остроконечном шишаке и
голубом плаще, перекинутом через плечо. На коне его
была пурпурная попона.
Воеводу окружали стрелецкие и иные
военачальники, татарские мурзы, мордовские и казацкие
старшины. Среди них незаметный, в овчинном
полушубке, с мечом на боку, в своей круглой железной шапке
Козьма Минин. Под ним был дареный посадскими
друзьями горячий вороной конь. Около —
неразлучные спутники: Мосеев и Нахимов. Они теперь были
не в одежде странников, а как и все — вооружены с
ног до головы. Оба дали клятву быть верными
телохранителями Минина.
Но вот «выборной воевода всей земли»
Пожарский объехал войско, внимательно оглядывая
каждого воина, каждого начальника, затем рысью
промчался со своими приближенными вдоль табора
ратников к головной части ополчения.
Навстречу выехал Минин. Низко, почтительно
поклонился воеводе, тихо сказав ему что-то.
Пожарский кивнул головой в знак согласия. Козьма
отделился от ополчения и с Родионом Мосеевым и
Романом Нахимовым поскакал вниз по съезду к месту
переправы, туда, где Ока сливается с Волгой.
Здесь, на Оке, уже кипела работа: старики,
женщины и подростки устилали оттаявший под солнцем
ледяной путь через реку еловыми лапами, соломой,
насыпали песок там, где были лужи, набрасывали
тяжелые тесины на толстые бревна, ровными рядами
покрывая мутные закраины у берегов.
Минин спустился по широким сходням на лед,
озабоченно осмотрел помост над закраиной. Крикнул
кузнецам, чтобы скрепили доски железом, тревожно
покачал головой:
— Глянь-ка, Родион: река-то!
Мартовское солнце припекало почерневшую
поверхность льда. С гор бежали ручьи. Закраины
ширились, надувались, подтачивая лед. Надо было
торопиться.
Все эти дни Козьма недаром не спал, подгоняя
кузнецов и упрашивая Пожарского поскорее
перебраться с войском на ту сторону, иначе поход
пришлось бы отложить, может быть на месяц, а может
быть на дольше. Где найти тогда столько судов,
чтобы переправить тысячи ополченцев на тот берег,
особенно в половодье? Да и запасы извели бы раньше
времени. Ратники стали беспокоиться об этом.
Минин в ответе перед ними.
13. В Москву
Вот и второй пушечный выстрел!
Торжественный грохот прокатился по улицам и оврагам.
Минин прикрыл ладонью глаза от солнца, чтобы
лучше видеть, как с верхней части города начнет
спускаться ополчение на Нижний посад. Сердце его
забилось от радости: там, наверху, на дороге,
заколыхались знамена, блеснуло оружие, доспехи.
Послышались удары боевых литавр.
Козьма Захарович облегченно вздохнул. Словно
гора с плеч. Пошли! В последние дни он сильно
устал, готовя ратников к походу, а главное, — и это
больше всего утомило — он опасался, как бы не
вышло какого-нибудь препятствия, как бы чего не
придумали его недруги ради помехи земскому делу.
Князь Звенигородский, нижегородский воевода,
который должен был бы помогать ополчению, во
всеуслышание сказал ополченцам:
— Пойдете, а оттуда уж и не вернетесь! И
торговлишки лишитесь, домы ваши захиреют, и дети по
миру пойдут.
«Как ни хитри, а правды не перешагнешь»,
думал Козьма, восторженно любуясь шумной
праздничной массой нижегородского войска.
«В Москву!» — это было так ново, смело,
загадочно и вместе с тем так естественно и просто. Многие
совсем не представляли себе, куда они идут. Весь
мир для них заключался в той деревне, где они
жили... Но... Москва! Дорогое, родное слово!
Близко! Подходят! Спустились на волжскую
набережную. Минин въехал на бугор над рекой, Мосе-
ева послал на середину реки, чтобы там наблюдал за
переправой, а Пахомова — на противоположный
