Вот, наконец, белый домик под черепичной крышей, который нужен Вере. Она вошла в сени и постучала трижды, как условлено. Никто не ответил. Постучала еще. Куда теперь идти с этим грузом? Не ехать же обратно!
Вышла из дома и направилась дальше. Присела на скамью около забора. Оказывается, уже проклюнулась травка. Зеленые упругие иголки... Вера сорвала пучок травы. Понюхала. Пахнет весной...
Так она и будет сидеть, перебирая травинки. Так лучше, ни в чем не заподозрят. А пока она сидит, может быть, придет хозяин домика.
Вдали разгуливает городовой. Ну и пусть. Мало ли людей отдыхает на скамейках. Вера успокоилась. Здесь можно немножко поправить груз. Она поежилась, стараясь распрямить затекшие плечи.
И вдруг белая аккуратная пачка выскользнула из-под жакетки и шлепнулась под ноги. Вера окаменела.
Ветерок играет листочками. Они, словно живые, готовы подняться. Взлетят — и все кончено!
Городовой стоит совсем недалеко. Еще мгновение, он повернется — и тогда...
Вера приходит в себя. Медленно нагибается и лихорадочно подбирает прокламации. Видел ли городовой? Холодный пот выступает на спине...
Надо идти. Отряхнув платье, она медленно встает, хотя ей хочется вскочить и бежать прочь. Нестерпимо желание повернуть голову и взглянуть, что делает городовой.
Только на углу она оглянулась. Городовой по-прежнему смотрит в сторону. Легче становится груз. Свободнее дышит грудь. Обойдя квартал по другой дороге, Вера снова приблизилась к домику. Нет, никто за ней не следит. Она решительно направилась к крыльцу. На этот раз на стук открывают быстро. Приветливая женщина через толстые стекла очков разглядывает ее.
— Вам поклон от дяди Семы, — говорит заученно Вера.
— Заходите, заходите, наверное, в поезде вы с ним встретились? — отвечает женщина условленной фразой.
В чистенькой комнате на стенах портреты Чернышевского, Добролюбова, Белинского. Уютно и тихо. Вера механически снимает жакетку и перекладывает белые шершавые бумажки, в саквояж, с каким ходят врачи. Женщина, вероятно, доктор. На столике стоит стетоскоп.
— Спасибо, товарищ, — говорит женщина и горячо стискивает Верину руку. «Товарищ!» — радостно повторяет про себя Вера и также горячо отвечает на рукопожатие. Да, именно так они и представляли подпольную явку.
Вот и все. Она медленно выходит из домика и снова садится в трамвай. Сейчас уже бечевки не режут плечи, можно легко вздохнуть, но тяжесть на душе не проходит из-за злополучной пачки, которая свалилась в грязь. А вдруг городовой видел? Вера поднимает глаза, смотрит на пассажиров. Вон тот, в картузе, с неприветливым взглядом, может быть филером. Лицо подозрительное, неприятное. Но нет, он сходит раньше ее. Так шпики, наверное, не делают.
Поблуждав, по улицам, убедившись, что за ней никто не крадется, Вера идет к Ариадне.
— Ну как? — схватив ее за плечи, шепчет Петенко.
— Отдала, — одними губами отвечает Вера и подходит к окну: надо собраться с силами и обо всем рассказать...
На улице у самого подъезда, злорадно цокнув подковами, остановился вороной рысак. Из пролетки выскакивает офицер и идет в дом. Сердце начинает биться сильно и часто. «Это за мной, — думает Вера. — Городовой все видел...»
Звонок оглушительно ревет. От его звука могут лопнуть перепонки. Вера с облегчением думает о том, что здесь листовок уже нет, а если будут допрашивать, она все равно ничего не скажет. Ах, как она была неосторожна.
— Ариадна Елизаровна, к вам господин офицер.
В коридоре слышится умильный голос квартирной хозяйки, потом показывается ее сытое, горящее любопытством лицо.
Офицер входит в комнату, сочно целует Ариадну, о чем-то говорит с ней.
«Брат», — устало догадывается Вера. Пожалуй, надо присесть, но она не может двинуться с места.
Вере кажется, что Ариадна и офицер разговаривают беззвучно, как в кинематографе. Так же беззвучно они прощаются.
Вера проводит пальцем по стеклу. Противный скрип приводит ее в себя.
— Ты правильно все сделала, — одобряет ее Ариадна. — Но у нас не должно быть случайностей — они становятся роковыми. И непростительно путать моего брата... с жандармским офицером.
Вере было стыдно за себя. Какая она пугливая...
— Я очень труслива, наверное?
Ариадна посмотрела тепло, по-матерински.
— Таких людей нет, которые ничего не боятся.
— Бородин, по-моему, не боится, — заметила Вера.
— Да, Бородин смел, но иногда безрассудно. А тут нужен рассудок.
Глава 7
Огарок свечи потрескивал в вагонном фонаре, бросая на полки пугливые тени. Улыбаясь во сне, спала Лена. У Гриши очки съехали на самый кончик носа и вот-вот готовы были соскользнуть на столик.
Где-то у дверей застучала в перегородку незакрепленная петля, брякнуло ведро. Эти звуки и разбудили Веру. Она придвинулась к потному стеклу и стала смотреть на призрачно-серый мир. Березы, осины в потемневшем серебре листвы. Безмолвные деревни. Тихо и печально...
Сейчас Ариадна, должно быть, одна ходит по городу, разносит под старой кофтой шершавые листки. Ехать домой на каникулы она отказалась.
Ариадна говорила, что ей невыносимо тяжело жить в отцовском полковничьем доме, слушать разговоры о победоносной войне и ходить в гарнизонный офицерский клуб... Она сильная!
Прогудел под колесами мост. Поезд повис над черной водой, пересекая зеленую лунную дорогу. И опять бледные ночные краски.
Вся Вера, все ее мысли были в Петрограде, хотя уже вторую ночь поезд мчался к дому. На безвестном полустанке рано утром Вера сквозь дрему услышала окающую, тягучую вятскую речь и вдруг поняла, что до дома уже недалеко, что наконец она увидит мать... Сладко защемило сердце. Вера приникла к окну, стараясь узнать в неведомых перелесках свое, родное, вятское...
Вятка встретила серой, мокрой погодой. На перроне кусками битого стекла блестели лужи. Обходя их, суетливо бежали за вагонами встречающие. Вдруг Вера увидела мать и закричала, приникнув к стеклу. Любовь Семеновна спешила за вагоном, заглядывая в окна. У Веры перехватило дыхание.
— Мамочка! — крикнула она и, не видя ничего перед собой, кроме родного, искривившегося в жалкой улыбке лица, спрыгнула с подножки.
Окончательно она пришла в себя в пролетке. Увидев друзей, спрыгнула на мостовую.
— Мамочка, давай посадим Лену.
Широколицый извозчик озадаченно взглянул на Любовь Семеновну.
— Такого, барышня, у нас не водится. Больше не войдут-с.
— Ее же встречают, Верочка, — сказала Любовь Семеновна.
— Да нет же. Видишь, она одна... Лена, Лена! Иди сюда, — закричала Вера и помогла забраться в пролетку подруге.
Извозчик, недовольно натянув ременные вожжи, зло крикнул:
— Н-но, пошла! — и лошадь, разбрызгивая киселистую бурую грязь, рванула с места.
Остались позади пассажиры, осторожно идущие за телегой, на которой высился перевязанный веревкой багаж. Следом за кудлатым босяком в опорках, везшим на тачке обшарпанные чемоданы, весело шел с братом Гриша.
Все спешили домой.
Какой маленькой показалась Вятка, не такой, какой помнила ее Вера. Лепились крохотные домики, теснились разномастные вывески: «Очки», «Деготь», «Красильня», «Бакалейные и Колониальные товары»... Вера любила этот город, его тишину, деревянные тротуары, словно мытые половицы, и ей было приятно видеть его.
Жадно разглядывая лицо дочери, Любовь Семеновна гладила ее по голове, извиняющимся голосом говорила:
— Ты уже прости, истосковалась я...
— Я тоже, мамочка.
Она целовала мать в глаза, в щеки и улыбалась. Хорошо быть дома. Хорошо! И прятала за саквояж уродливо разъехавшийся ботинок. Только бы не спрашивала мать о новых ботинках, которые отослала она в Сибирь подруге Ариадны, ссыльной курсистке.
Но мать увидела.
— Что это, доченька?
— Ничего, мамочка, нога дышит свежим воздухом...
В комнатах все, вплоть до царапинки на рояле, было прежним, но показалось каким-то мелким и тесным. Буфет, похожий на дворец с башенками и портиками, этажерка, настольная лампа с молочным абажуром, гобелен, ваза, та самая, в которую ставила она пунцовые розы, принесенные Юлием Вениаминовичем в день рождения, — все словно уменьшилось в размерах.
В своей комнате, в ящике стола, она нашла дневник, в котором лежала фотография Фортунатова. На обратной стороне его бисерным дамским почерком было написано:
«Чувство мое к вам, Верочка, исходя из вершины прямого угла, быстро возрастало вверх по гипотенузе и, шествуя параллельно открытию в вас высоких душевных качеств, дошло до таких размеров, что мое сердце, обычно представляющее треугольник, основанием обращенный вверх, а вершиною вниз, в настоящее время походит на параллелограмм, наполненный горящим пламенем бурной страсти!»
Вера перечитала это шутливое посвящение, и оно не вызвало в ней прежнего наивного восторга.
