А тушинский царик тем временем, Москву окружив, по всему царству свои разбойные рати посылает. Едва уж не все города под его власть перешли. Только и остались верны царю Василию Тверь и Новгород, и несколько других, и наш славный Троицкий Сергиев монастырь. И стали мы у тушинцев как бельмо в глазу. Ведь от нас Москве большая помощь шла и деньгами, и запасами, и воинскими людьми. А еще здесь в Троице богатства несметные, на три царских казны, говорят, хватило бы. Вот и задумали самозванцевы воеводы, Сапега и Лисовский, захватить наш град, а богатства его разграбить, Москву же окончательно лишить всякой помощи и надежды.
Здесь я начальное слово завершаю, и впредь буду уже не с чужих речей писать, а своими глазами виденное, об осаде Троицы.
Об окружении Троицкого монастыря
Раньше летом приходил уже Лисовский к Троице, но тогда не осмелился к городу приступать. Шел он из Владимира в Переяславль, промышляя разбоем и проливая христианскую кровь, и вот вышел к Троице. Но увидел наши крепкие стены и высокие башни, и прошел мимо. Однако не мог не сотворить хоть малого зла, и сжег слободу Клементьевскую, что от монастыря к югу. А после явился в Тушино к своему воровскому государю.
Тогда уже стал народ из посадов и сел окрестных собираться в монастырь.
А в Тушине враги совет держали, и говорили меж собой: «Долго ли еще будут эти монахи, угнездившиеся, как вороньё, в своем каменном гробу, в Троицком монастыре, нам повсюду пакостить? И людей-то наших ловят и смерти предают, и народ мутят, чтобы служили царю Шубину и не признавали законного государя царя Дмитрия Ивановича. К тому же у них там сокровищ тьма, а нам нечем войску платить.»
И вызвались Сапега с Лисовским Троицкий монастырь захватить и разрушить.
В лето 7117, сентября в 23 день подошли эти окаянные безбожники лютеране к монастырю по московской дороге, а с ними войско литовских и польских людей и русских изменников: тысяч сто наверное, или немногим меньше, но уж никак не меньше 20000.
Я на стену влез у Водяной башни и сам видел: поистине, грозное войско. Растянулось по дороге, конца же не видно. А рыцари литовские на красивых конях ехали в латах и шлемах, с пиками и знаменами, с трубным гудением и пищальным стрелянием; пушки огромные следом катили, а над войском пыль стояла густо; даже будто бы и стена монастырская подрагивала от их суровой поступи.
Слободской же народ и крестьяне в монастырь толпами валили, все спешили за стенами укрыться: с женами, и с малыми детьми, и с курями своими и скотиной, и всякой домашней никчемной рухлядью; а свои дома, все посады вокруг монастыря, сами же предали огню, чтобы литве не достались.
И такое множество набилось в монастырь народу, и скота, и всякого скарба, что и не протолкаться. Поначалу-то казалось мне шумно да весело, но скоро я понял, что хуже нет такой тесноты. Никому ведь нельзя со своей срамотой никуда укрыться, а ям и нужных мест загодя не наделали. Такой смрад поднялся, хоть падай. А одна баба посередь двора рожать стала, мне же от такого зрелища сделалось тошно. А ведь говорил мне Аверкий: не пялься, мол, бесстыжий дурень.
Воеводы наши, князь Григорий Долгорукий и Алексей Голохвастов, собрали ратных людей и повели навстречу вражескому воинству. Наскочили на поляков внезапно и нескольких порубили, а затем в город возвратились невредимыми.
Поляки же и литва и русские изменники очень разгневались, закричали страшными голосами, и город в тот же час окружили со всех сторон, так что нельзя стало ни войти, ни выйти.
А наши воеводы приготовили город к осаде: к каждой бойнице человека приставили с пищалью или луком, и пушкарей к пушкам, чтобы каждый свое место оборонял.
Воинских-то людей у нас немного: сотни три всего, да столько же монахов. А крестьян и посадских людей, холопов да слуг монастырских, и иного всякого люда собралось до двух тысяч. И все вооружились, кроме баб, детей малых да немощных старцев, и приготовились стойко град защищать. А меня обидели: не дали оружия никакого, а наподдали под зад коленом, а инок Матвей еще усугубил мое несчастье, сказав:
— Поди прочь, Данилка, мал ты еще для ратного дела, тебе впору титьку сосать. И не путайся тут, щенок, дабы настоящие мужи и военные люди об тебя не спотыкались.
Подождите же, придет и мое время.
Так томимся мы здесь в великой тесноте уже целых семь дней. А кругом у нас плач и стоны, многим ведь людям жилья не хватило, и самого нужного ничего нет, очень тяжко всем приходится. Мы же молимся денно и нощно, и зовем на помощь отцов наших, преподобных чудотворцев Сергия и Никона, чтобы они заступились за нас перед Господом, и снята была осада. Потому что не сможем долго так жить, словно сельди в бочке утиснутые.
А начальники наши порешили привести народ к крестному целованию. И все мы целовали крест господень, что будем сидеть в осаде без измены. И я тоже крест целовал, и от этого немного душою укрепился.
А монах Пимен сказывал, будто привиделось ему не во сне, а наяву, как сошел с небес столп огненный прямо на церковь пресвятой Троицы, а потом свился словно бы в клубок и в церковное окошко закатился.
Разумному человеку такое знамение не надо толковать, для прочих же поясню: это сила господня вошла в обитель, сделав ее неодолимой для врагов. Так святые отцы учат. Мне же неведомо, как нам удастся из нынешнего нашего горестного злополучия живыми спастись; только и остается, что на чудеса святых угодников уповать.
Стали кликать всех из келий, чтобы шли к храму Пресвятой Богородицы, честного и славного ее Успения, дескать, прислана грамота от поляков, и будет оглашена перед всем народом. А воевода наш Алексей Голохвастов встал у ворот храма и сказал:
— Вот, послушайте, православные, что пишут нам богоборцы Сапега и Лисовский.
И взял хартию и прочитал громко, однако же из-за шума и гомона людского я не все расслышал, а вперед не сумел протолкаться.
«Воеводам, архимандриту Иоасафу, монахам, стрельцам, казакам и всему народному множеству. От имени государя царя нашего и вашего Дмитрия Ивановича говорим вам: образумьтесь, пожалейте себя и семьи свои, сдайте нам город. Щедро пожалованы будете от государя. Если же не покоритесь, все умрете зло. Мы ведь не затем пришли, чтобы, не взяв града, отойти прочь. Даст бог, возьмем замок ваш, и вас всех тут же порубаем».
Люди же, услышав это, молились и плакали, а иные кричали каждый свое. Я же этих угроз нисколько не испугался, но молился вместе с прочими. А воевода сказал еще:
— Мы с князем Григорием, архимандритом Иоасафом, соборными старцами и всеми воинскими людьми составили кровопийцам отписку, чтобы они ложными надеждами не тешились, вот такую:
«Напрасно вы, вероотступники и богоборцы, прельщаете нас, Христово стадо православных христиан. Даже десятилетний отрок у нас, и то посмеется над вашими посулами. А писаньице ваше мы, получив, оплевали. Царик же ваш вор и подлец, а царица ваша Маринка блудливая еретичка, а сами вы поганые псы бесовские.»
А потом спросил у нас воевода, любо ли нам такое ответное писание. И одни кричали «Любо!», а иные только громче плакали, бабы особенно. Тогда воевода эту грамоту отдал некому мужу неизвестному, статному, в латах, а это был гонец литовский, он же утром от них послание привез. И выпустили его с ответом из монастыря.
А шуму было много в толпе, некоторые же весьма устрашились. И говорили, я слышал, меж собой: теперь, мол, нам только смерти ждать: посулы ведь и ласку литовскую воеводы отвергли, их же самих и государика Димитрия облаяли непотребно. Уж милости нам не будет.
Думаю, теперь нам одно осталось: стоять насмерть за святую веру и за царя Василия, каков бы он ни был старый плут и лжец. А все же православный государь.
Я на стену залез возле келаревых келий и между зубцов выглядывал, а там по всей Красной горе литовцы свои крепости возводят. Ров прокопали длинный от Келарева пруда до Глиняного оврага, а за рвом вал насыпали. За валом же шатры и лачуги и острог, стягов много и копий, и казаки туда-сюда скачут. А по сю сторону рва прикатили туры, башни плетеные на манер корзин, ставят их рядами и землею с камнями засыпают. За турами же пушки готовят, а стволы в щели просовывают, чтобы бить по нам из прикрытия. На Красной горе таких наделали пять крепостиц, а в каждой по шести или семи орудий. Здесь, сказывали мне, Сапегин стан; Лисовский же ставит туры в Терентьевской роще, за прудом и против Луковой башни.
А пушкарь Семен в стену кулаком постукивал и ворчал: дескать, глина не камень, некрепка стена, не выстоит.
Нынче снова глядел на вражеские приготовления. Думали, литва до вечера не управится, ан уже в полдень все наряды сладили, когда солнце стояло за Водяной башней.
