Октября 3-го дня
Нынче снова глядел на вражеские приготовления. Думали, литва до вечера не управится, ан уже в полдень все наряды сладили, когда солнце стояло за Водяной башней.
Вдруг, когда мы не ждали, полыхнул огонь из пищалей литовских по всей Красной горе, и грянул гром великий. Стена же, где я стоял, затряслась от ужасных ударов: почудилось даже, будто весь город и башни сейчас рассыплются. И искры от кирпичей, и кирпичная пыль в воздухе, а над головой полетели ядра и пули, словно львы ревущие. Во всю жизнь я такого страха не ведал! Когда же вниз со стены бежал, на земле увидел Евфимия звонаря распростертого, кровью истекающего. Ядро ему руку оторвало и со стены сшибло. Он же был еще жив и сказал так, по Писанию: «И пролил Господь дождем серу и огонь с неба, и ниспроверг город сей. Грехи, грехи мои!» — и, сказав это, преставился.
Я же, достигнув келейки своей, долго и с усердием молился Господу, чтобы ослабил он гнев свой на нас, а если великие наши прегрешения этого никак не позволяют, чтобы хоть сердце мне укрепил и даровал мужество переносить тяготы стойко и не ужасаясь. Ведь нынче я отнюдь не храбрецом себя показал, очень мне от того обидно и совестно. А буквы выходят у меня такие худые и кривые не от рук дрожания, а от кельи всей ужасного сотрясения, от лютого пушечного боя.
Пока же пишу, духом укрепляюсь, разумом твердею и страх превозмогаю.
<красивыми фигурными буквами:>
Бьют, окаянные, из пушек беспрестанно, знать, ядер и зелья у них немерено. Однако услышал Господь мои молитвы, вот мне уже и не страшно вовсе. И люди многие попривыкли к стрельбе.
Милостию божией и святых чудотворцев Сергия и Никона заступничеством, не так уж велико зло, пальбой этой в обители творимое. Стены-то и стрельницы наши хоть и дрожат, да не рассыпаются, а если где случится в стене дыра от многодневного в одно место стреляния, так мы ту дыру тотчас камнями да глиной закладываем. Тут и моя помощь пригодилась: гожусь, стало быть, не только титьку сосать.
А бьют еще ядрами огненными и калеными железными, чтобы обитель нашу поджечь. Но те ядра либо в стене вязнут и сами остывают, либо, через стену перелетая, падают в лужи да ямы с дерьмом: то-то бывает великий плюх и вонь и шипение! А ежели какое попадет в деревянную храмину, мы его водой заливаем. Так и по сю пору нигде не загорелось.
По стене же нынче ходить — смерти искать, у литвы пищали точнехонько меж зубцов прицелены. А кто в башнях у пушек стоит, тем от стрельбы настоящее горе; и ранены уже из них многие, и убитые есть.
Худо, тошно. В городе у нас вопль и стоны кругом, бабы воют, дети пищат, да скотина бродит голодная. А людям бедным тоже животы подвело изрядно: архимандрит велел хлеб беречь, ведь неизвестно, сколько сидеть нам в осаде. Воинским-то людям лучше: они в трапезной с нами едят, а еще на пекарне хлеба себе берут. А после похаживают по двору сытые да ладные, бердышами своими и самопалами потряхивают; простые же людишки к ним тянутся и хлеба просят со слезами.
А капусты и лука не успели мы запасти, на огородах все неубрано осталось, а поди-ка теперь выйди к тем огородам под ядра и пули!
Утром видел у церкви Пресвятой Богородицы Ксению царевну, она же монахиней Ольгой теперь прозывается. Лицом бледна и похудела очень царевнушка, из глаз слезки катятся. Вот уж, поистине, не царское нынче житье у нас в Троице.
А стреляние вражеское нисколько не ослабело, знай себе палят из всех пушек и пищалей. В обители ничто же пока не разрушено, кроме нескольких малых лачуг, и раненых не много. А я уж на грохот не оборачиваюсь, и на ядра эти не гляжу, привычен стал.
Воеводы наши на вылазку ратных людей не ведут, все приступа ожидают.
Вчера была брань великая! Преславное дело! Я же теперь оружие имею, настоящее, огневое, самопал литовский. Но поведаю все по порядку.
С утра в Сапегином таборе большой шум поднялся. Кричали, стреляли, в трубы гудели, на конях со знаменами скакали вокруг всего монастыря. А мы дивились такому их веселью и гадали, праздник ли они справляют какой дьявольский, или просто бесятся, вина напившись. Так целый день у них шла потеха, до самой ночи. Мы же в монастыре спать не ложились, ждали, что будет.
Ночи в первом часу пробудился я от криков громких, топота и пальбы. Тотчас я из кельи выскочил; а ночь не темна была, луна из облаков светила. Вижу: все на стены бегут, ну и я на стену. А воевода князь Григорий с дружиной своей проворней меня бежали, да я им под ноги попался, а какой-то воинского чина пес меня с пути стал прочь пихать, я же, по юности лет, не смог на ногах устоять и упал со ступеней в некое нечистое место. Хорошо, жив остался и кости целы.
Посему на стену я в другой раз не пошел. Однако же смекнул, что литва к городу приступает, а наши их бьют крепко со стен и башен изо всех пушек, пищалей и луков, и камни швыряют. Я же в таком великом деле не только быть сам не мог, но и глазом одним взглянуть. А ну как возьмут поганые нынче монастырь, что ж, мне и помирать ничего не увидевшему?
Насилу добрел я в потемках до Плотничьей башни, там у подошвенной бойницы казак стоял с пищалью, без дела: брань далеко была, сюда же враги не подступали. Я и попросился посмотреть.
Увидел я по Красной горе зарево: там башня деревянная литовская горела, и все кругом освещала. Стояли там еще две такие же башни на колесах — турусами они называются, литва их к городу катила, чтобы по ним на стену подняться. А еще щиты увидел огромные, на колесах же. За теми щитами литовские стрельцы укрывались, приступая ко граду. Но все эти щиты, и турусы, и лестницы враги теперь побросали, убегая с позором. Я же только их спины и видел. А наши сверху кричали победу.
Тот казак, что при пищали был поставлен, все посмеивался, а потом сказал мне:
— Гляди, не пей вина, парень! Вон, литва днем все веселилась да пировала, а на приступ пьяными пошли — дела не составили, только своих положили.
И очень бранил Сапегу и Лисовского, и ложного тушинского царика — даже мать, его родившую, с непристойным и оскорбительным словом упоминал.
Наутро вышли мы из города собирать брошенные литовские осадные хитрости, и в монастырь их носили на дрова. С дровами туго у нас, а зима ведь подходит.
Тут я во рву и нашел самопал. Стрельцы хотели отобрать, да, взглянув, решили, что негоден в дело, и оставили мне на потеху. А он годен, только грязи в ствол набилось и покривился немного; я его вычищу и выпрямлю, постреляет еще. А крючок цел, и лапа, куда фитиль вставлять. И буквы на нем иноземные царапаны непонятные.
Нынче стрелец Нехорошко учил меня из пищали стрелять. Человек он добрый, только уж очень многоречив и удалью своей похваляется беспрестанно. Я же ему отнюдь не перечил, а напротив, все подтверждал. Может, он мне и зелья потом отсыпет.
Нехорошко сказал: в осаде нам недолго сидеть. Литва ведь тоже не дура: увидели, что от пушечного боя наши стены не рассыпаются, а на приступ в другой раз тоже едва ли пойдут, потому что мы их тогда крепко побили. Да к тому же скоро мы ждем подмоги. Князь Михайло Скопин в Швецию поехал по цареву приказу, просить у короля шведского Карлуса войско в помощь против литвы. С этими-то шведскими немцами князь Михайло литву побьет и осаду снимет, да и Москву освободит.
Тут прибежал другой стрелец и Нехорошку сказал, что литва на огороде капусту ворует. И наши хотят через Конюшенные ворота выйти и их побить, потому что мало литовских людей, а капусты у нас у самих нет, и пусть она лучше под снегом пропадет, чем латинам достанется.
Нехорошко спросил: «А что воеводы?», а тот ему: «Что, что? Знамо что! Ворот не открывают, вылазки-де надо загодя готовить, сами же они еще недосовещались».
Тогда мы все втроем пошли к башне Конюшенных ворот. Там много уж было народу, а воеводы к воротам не пускали и открыть ворот не давали. Мы же, увидев это, поднялись на стену. Оттуда по длинным веревкам многие спускались и бежали к огороду капустному. Мне сверху хорошо было видно. Напали наши на литовских людей и многих побили, потому что те не могли с тяжелыми кочанами быстро бежать. Спаслись же те только, кто капусту бросил. А одного литвина живым поймали, веревками опутали и втащили на стену.
Воеводы все же вылазку устроили: отпели соборно молебен и пошли тремя полками, конными и пешими людьми, на три стороны: к капустному огороду, на Княжее поле и на Красную гору. Когда из города выходили, храбрились и веселились, обратно же шли — больше вздыхали да головы опускали. Потому что, Нехорошко сказал, не столько литвы побили, сколько своих положили. А еще сказал: в ратных делах не на человеческое рассуждение полагаться надо, а только на Бога и удачу.
