— Я и не переживаю, — сказал Билли. Но это была неправда. Он обмирал от страха.
Дед просто хотел его успокоить, и потому больше не стал ничего говорить. Билли любил деда. Мама обращалась с ним как с ребенком, отец был строг и насмешлив, а дед относился с пониманием и говорил как со взрослым.
— Вы только послушайте! — сказал отец. Сам он никогда не покупал «Мейл», газетенку правых, но иногда кто-нибудь отдавал ему свою, он приносил ее домой и читал вслух, негодуя по поводу глупости и нечестности правящего класса. — «Леди Диану Мэннерс осуждают за появление в одном и том же наряде на двух балах подряд. На балу в „Савойе“ младшая дочь герцога Ратленда победила в номинации „лучшее платье“, получив за кринолиновое платье с жестким корсетом и открытыми плечами приз — двести пятьдесят гиней». Ты, мой мальчик, столько заработаешь как минимум лет за пять, — сказал отец, взглянув на него поверх газеты, и продолжил чтение: — «Однако, надев платье на бал, который давал лорд Уинтертон, а потом на другой бал — Ф. И. Смита, — она вызвала неудовольствие ценителей. Так что напрасно говорят, что хорошего много не бывает».
Он поднял глаза от газеты.
— Не надеть ли тебе другое платье, мать? — спросил он. — Ты ведь не хочешь вызвать неудовольствие ценителей?
Мама шутку не поддержала. На ней было старое коричневое шерстяное платье, протертое на локтях и с пятнами под мышками.
— Если бы у меня было двести пятьдесят гиней, я бы выглядела получше, чем эта фифа леди Диана, — уязвленно заметила она.
— Это точно, — сказал дед. — Кара всегда была хорошенькая, вся в мать. — Маму звали Кара. Дед повернулся к Билли. — Твоя бабушка Мария Ферроне была итальянка. — Билли знал это, но дед любил снова и снова рассказывать семейные истории. — Вот почему у твоей матери такие блестящие черные волосы и чудесные темные глаза. И у твоей сестры тоже. Во всем Кардиффе не было девчонки красивее — и досталась она мне!
Он погрустнел.
— Да, было время…
Отец недовольно нахмурился, усмотрев в этих воспоминаниях намек на «похоть плоти», — но маме похвалы деда были приятны, и поставив перед ним чашку, она улыбнулась.
— Да уж, и меня, и моих сестер все считали красотками, — сказала она. — Были бы у нас деньги на шелк и кружево — мы бы показали всем этим герцогам, что такое по-настоящему красивые девчонки.
Билли было странно это слышать. Он никогда не раздумывал, красива ли его мать, — хотя, когда она собиралась в субботу вечером в церковь, на собрание прихожан, она действительно выглядела сногсшибательно, особенно в шляпке. Вполне возможно, подумал он, что когда-то она была юной хорошенькой девчонкой, но представить себе это было трудно.
— И заметьте, — сказал дед, — бабушкины родичи тоже были не дураки какие-нибудь. Мой шурин, например, сперва уголь рубил, а потом бросил это дело и открыл кафе в Тенби. Вот это жизнь — сиди себе у моря и целыми днями ничего не делай, только вари кофе да деньги считай.
Отец начал читать другую заметку:
— «В ходе подготовки к коронации Букингемский дворец выпустил сборник инструкций, объем которого составил двести двенадцать страниц».
Он поднял голову от газеты.
— Билли, расскажи об этом в шахте. Ребята будут рады слышать, что в столь важном деле ничего не пущено на самотек.
Билли не особенно интересовался делами королевской семьи. «Мейл» ему нравилась тем, что там печатали приключенческие рассказы про крепких парней, которые в промежутках между школьными занятиями и игрой в регби ловили изворотливых немецких шпионов. Судя по рассказам выходило, что этих шпионов полным-полно в любом городке Британии, — правда, в Эйбрауэне, как понял Билли, их, кажется, не было.
Билли встал.
— Пойду пройдусь по улице, — объявил он и вышел.
«Пройтись по улице» у них в семье означало «пойти в туалет», до которого нужно было пройти пол-улицы в сторону центра. Это было низкое кирпичное строение с крышей из гофрированного железа над глубокой ямой, с двумя отделениями: для мужчин и для женщин. В каждом было по два очка, и люди заходили туда по двое. Неизвестно, почему именно два, но все привыкли. Мужчины молча смотрели прямо перед собой, а женщины — Билли сам слышал — по-приятельски болтали. Вонь стояла невыносимая, даже для тех, кто вынужден бывать там каждый день всю свою жизнь. Билли обычно задерживал дыхание, а выйдя, жадно глотал воздух. Выгребную яму периодически чистил человек по имени Дэй-Грязюк.
Когда Билли вернулся, к своей радости, увидел за столом Этель.
— С днем рождения, Билли! — воскликнула сестра. — Я просто не могла не забежать, чтобы поцеловать тебя, прежде чем ты отправишься в шахту.
Этель было восемнадцать, и в том, что уж она-то красавица, у Билли не было никаких сомнений. Ее волосы цвета красного дерева буйно кудрявились, а темные глаза озорно сверкали. Может, мама когда-то была такой же. На Этель было простое черное платье и белый чепец горничной, и это ей очень шло.
Билли обожал сестру. Она была не только хорошенькой, но еще и веселой, умной и смелой — иногда даже отцу перечила. Она объясняла Билли такие вещи, которые он больше ни от кого бы не узнал, — про ежемесячные женские проблемы, которые называются «критические дни», и какое нарушение общественных приличий допустил англиканский викарий, которому пришлось поспешно уехать из города. Пока Этель училась, она всегда была лучшей в классе, а ее сочинение на тему «Мой город или деревня» заняло первое место в конкурсе, который проводила газета «Саус Уэльс Эко», и ее наградили касселовским атласом мира.
Она чмокнула Билли в щеку.
— Я сказала нашей экономке, миссис Джевонс, что у нас кончается вакса, и вызвалась пойти за ней в город.
Этель жила и работала в доме графа Фицгерберта, особняке Ти-Гуин, расположенном в миле от Эйбрауэна. Она вручила Билли что-то завернутое в чистую ткань.
— На, я стащила для тебя кусок пирога.
— Ух ты! Спасибо, Эт! — сказал Билли. Пироги он любил.
— Положить его тебе в тормозок? — спросила мама.
— Ага, положи, пожалуйста!
Мама вынула из посудного шкафа жестяную коробку и положила в нее пирог. Потом отрезала еще два ломтя хлеба, намазала жиром, посыпала солью и положила туда же. Все шахтеры брали с собой такие жестянки. Если бы они просто заворачивали еду в ткань, мыши съедали бы ее еще до перерыва.
— Вот начнешь приносить зарплату, — сказала мама, — я смогу давать тебе вареное мясо.
Заработок у Билли поначалу будет небольшой, но все равно семья его почувствует. Интересно, сколько мама выделит ему на карманные расходы и сможет ли он когда-нибудь накопить на велосипед, о котором мечтает больше всего на свете?
Этель села за стол.
— Как дела в господском доме? — спросил отец.
— Тишь да гладь, — ответила она. — Граф с графиней в Лондоне, идут сегодня на коронацию. — Она взглянула на часы, стоящие на камине. — Скоро им уже вставать, в аббатстве надо быть рано. Представляю, в каком она будет настроении, она же не привыкла рано подниматься! Но когда едешь к самому королю, опаздывать никак нельзя…
Жена графа, Би, была из России. В девичестве она была княжной и очень высоко себя ставила.
— Им ведь надо занять места поближе, чтобы все хорошо видеть, — заметил отец.
— Э, нет, там не сядешь, где захочется! — сказала Этель. — Там уже поставили шесть тысяч стульев красного дерева, изготовленных специально к коронации, и на спинке каждого стула золотыми буквами написано, кто должен на нем сидеть.
— Надо же, сколько денег впустую! — сказал отец. — А потом что с ними сделают?
— Не знаю. Может, каждый заберет свой стул на память.
— Скажи им, если будет лишний — пусть нам отдадут, — небрежно сказал отец. — Нас тут всего-то пятеро, а маме уже приходится стоять.
Порой отец за насмешкой скрывал гнев. Этель вскочила.
— Ой, мам, прости, я не подумала!
— Сиди, мне все равно садиться некогда, — сказала мама.
Часы пробили пять.
— Иди-ка лучше пораньше, Билли, — сказал отец. — Как дело начнешь, так оно и дальше пойдет.
Билли неохотно поднялся и взял тормозок.
Этель его снова поцеловала, а дед пожал руку. Отец дал два шестидюймовых гвоздя, ржавых и слегка погнутых.
— Положи в карман.
— Зачем? — спросил Билли.
— Увидишь, — с усмешкой ответил отец.
Мама дала Билли бутылку с завинчивающейся крышкой — целую кварту холодного сладкого чая с молоком.
— Билли, сынок, помни, что Господь всегда с тобой, даже когда ты спускаешься глубоко под землю.
— Ладно, мам.
Он заметил слезы у нее на глазах и быстро отвернулся, потому что ему тоже хотелось плакать. Снял с крючка шапку.
— Ну всем пока, — сказал он, словно отправлялся в школу, и вышел.
