- Вот снова родная Русь… Устал я у греков. У нас - добро!
Кривой, угрюмый Радила сверкнул единственным глазом.
- Теперь добро! - сказал он с усмешкой. - Добро, когда Ольговичам конец, а нашему князю из Мономахова рода - слава!
Данила смолчал и вдруг, не таясь, спросил:
- А как найти побитого вами несчастного Святослава? Взглянуть на него хочу…
Радила со злостью взмахнул рукой:
- Не быть ему живу, клянусь мечом! Брат его Всеволод, а потом и Игорь, подобно татям, грабили нашу землю! На Киев сели, грозили свести в уделах всё Мономахово племя - себе на радость. Ан сами теперь в плену! Чего же ради ты ищешь встречи со Святославом? Чай, наши с тобой князья - Мономахова рода! Негоже с Ольговичем встречаться…
Данила хотел сказать: «Не по роду надо встречаться, но по благу родной земле!» Однако сдержался: поймёт ли его Радила? Вернее, что не поймёт…
«А сам-то… давно ли я понял? - с упрёком себе подумал Данила Никитич. - Ещё когда отплывал год назад из Суздаля на Царьград, о родной земле и не мыслил: своё лишь благо важным казалось! Заморские страны мне мнились раем, а Русь - ничтожной и сирой. Теперь только я и понял, что в благе Руси, и ни в чём ином, для меня добро!»
Теперь ему горестно было вспоминать, как жадно стремился он из Суздаля в Византию. Тогда ему юность кружила разум, да и буйная шла весна: посольство тронулось на Царьград весной сорок пятого года в широкое половодье. Не только князь, но и все воеводы и просто суздальский люд пришли провожать ладьи.
Стояла на берегу и юная Пересвета, дочь боярина Кучки. Синими, как весна, глазами смотрела она на Данилу, и то улыбалась ему, то печально вздыхала.
Но он тогда о ней почти и не думал! Полный радостных ожиданий, он думал в то время только о дальних странах, нетерпеливо прислушиваясь, когда же князь, наконец, повелит: «Пора!»
И князь повелел:
- Пора!
Ладьи столкнули в струю. Они закачались и развернулись, выстраиваясь одна за одной. И вместе с ними, казалось, мир повернулся вокруг Данилы, как в сказке:
«Прощайте, русские люди! Привет вам, новые страны!..»
Данила Никитич с досадой припомнил сейчас и о том, как был он честолюбив, мечтал стать в их скромном посольстве главным. Богатый боярин Лонгин Сужата, прикидывал он, спесив, но безволен, да и ленив. А княжича Константина можно в расчёт не брать: княжич хил, равнодушен к красотам мира. Он же, Данила, с юности боек, начитан, красив отменно. Рядом с болезненным Константином выглядел как полуфунтовая, золотая гривна в сравнении с мелкой медной ногатой! Недаром засматривались на него боярышни и в Ростове Великом, где отец Данилы был тысяцким, и в княжеском Суздале, где он сам служил дружинником князя…
Вспоминая сейчас об этом, Данила невольно покрылся краской стыда: ох, неразумен, мелок он был в то время! О чём мечтал и чего желал он, плывя за море? Знать, просто играла душа от избытка сил. И лодки плыли, как птицы. И всюду искрилась синева: вода и небо сливались. Казалось, залитый половодьем мир возникал на глазах Данилы из начала земных начал, из первозданной весенней хляби на согретых солнцем просторах!..
От этих мыслей отвлёк его Изяславов дружинник Радила. Зорко следя единственным глазом за подозрительно примолкнувшим Данилой, он строго спросил:
- Зачем же ты ищешь встречи с врагом Мономашичей Святославом?
Данила Никитич очнулся и неохотно ответил:
- Просил меня Святослав, когда ещё плыли мы той весной на Царьград, привезти ему новые книги. Теперь вот привёз и хочу отдать…
- Какие же это книги? - явно не веря, спросил Радила.
Данила Никитич обидчиво вспыхнул.
- Если захочешь спуститься к ладьям, покажут тебе эти книги, - ответил он сухо.
И мягче добавил:
- Везу я от греков немало книг. Есть у меня в ладьях «Пандект» Никона Черногорца, хроники Амартола, «История иудейской войны» Иосифа Флавия, он же Маттафий. Есть поучения Иоанна Дамаскина «О правой вере», «Александрия» Каллисфена, племянника Аристотелева. А также притчи о Соломоне, «Исход Моисеев», житийный свод «Синаксарь» и много других подобных…
Некоторое время Радила хмуро соображал. Он был неграмотен, но знал, как ценились книги, завидовал книжникам, уважал их. Поэтому, помолчав, сказал:
- Ну, ладно! Коль надо, поди к Святославу. Я дам тебе воина, он покажет…
Данила Никитич простился с Радилой и зашагал за воином к лавре. И всё то время, пока он шёл к Святославу, - должно быть, от разговора с Радилой о книгах, - в мыслях его возникали то Византия, то милый Суздаль, где он оставил юную Пересвету, то та весна сорок Пятого года, когда посольские ладьи рванулись в струю и понеслись по буйному половодью из Суздаля в Византию…
Глава III. В ПОИСКАХ ПРАВДЫ
Да лучше на своей земле костью
лечь, нежели на чужой славну быть!
Галщко-Волынская летопись
Ладьи посольства в то буйное половодье, о котором теперь вспоминал Данила Никитич, прошли по Нерли, потом Окой, на Десну и Днепр.
И день, и неделю мелькали по сторонам лесистые берега. На них дымились брошенные костры, чернели свежие пепелища. Рядом с этими пепелищами на недавно истоптанных ратями взгорьях, среди княжеских и боярских земель опять вставали новые селенья и города. То здесь, то там чернели тыны кремлей - «детинцев», в которых люди посадов, слобод и подгородьев прятались во время нашествия врагов. Возле слобод стояли и радовали глаз белостенные монастыри.
В пути дружинники пели песни, слушали притчи калик перехожих, склады былинников, наговоры волхвов. Всё это развлекало даже болезненного Константина. В груди же Данилы Никитича лишь яростнее бушевало пламя мечтаний: ему казалось, что это не он один, а весь мир, подчиняясь ему, поплыл вместе с ним за море!
И вот над широким Днепром показался Киев. У древней пристани грузно качалось много учан, готовых к отплытию «в греки» большим купеческим караваном: спускаться к морю по «долгой воде» в одиночку было опасно, поэтому плыли скопом.
В учанах шумели люди великого князя, а с ними - богатые «гости» из Любеча, Новгорода, Смоленска, Чернигова и других уделов. Эти везли на продажу в далёкую Византию кадки зерна и сладкого мёда, воск в кругах, меха соболей, бобров, лисиц, горностаев и белок, огромные склады кожи…
Сейчас, шагая с воином Радилы мимо буйно шумящих, хмельных людей Изяслава к церковному подворью, где сидел Святослав под запором, книжник отчётливо вспомнил и день, когда они ранним утром покинули Киев, чтобы плыть на Царьград. Над быстрым Днепром в то утро стлался плотный туман. Но вот гребцы ударили вёслами по воде, и головная ладья караван-воеводы, словно лебедь с гордо выгнутой шеей, первая тронулась сквозь туман в далёкие страны.
На днепровских берегах, в степи, по нежно-зелёной весенней траве двигались половецкие кибитки. На горизонте качались дымные знаки ещё не замирённых торков-берендеев.
Иногда к Днепру подъезжали смуглые всадники. Они глядели из-под ладоней на караван, гортанно кричали, хлестали коней и с гиканьем уносились в степь. Дружинники на ладьях несли сторожкий дозор, да и сами послы и «гости» держали возле себя и щиты и копья.
Но вот - днепровское устье. За устьем - синее море, шипящее буйной пеной. Уже не свой, а безвестный ветер надул паруса учан, неся их к устью Дуная, а от Дуная - на юг, к сияющим куполам Царьграда…
«Князь городов», Царьград, показался тогда Даниле Никитичу прекраснее всего, что он видел дотоле. Подобно облаку, храм св. Софии возносил в ликующую синеву небес мощные свои стены. Крепостные ограды и башни обступали весь город. Сотни больших судов качались у пристаней; разнокожие люди сгружали и покупали товары, смеялись и ссорились, спорили или стояли молча, зачарованные буйноголосым и многоцветным пристанским торгом…
Данила первый выпрыгнул из ладьи на царьградскую землю. За ним два отрока[3] вывели Константина: княжич не принял моря, был бледен, чуть жив. Здесь же на пристани, словно сок из суздальской ягоды - клюквы, брызнула из горла княжича кровь. Его посадили в тени, у груды тюков, рядом с охающим, тоже не принявшим моря боярином Лонгином. Поэтому не Сужата, не княжич, а тщеславный Данила Никитич повёл разговоры во дворце византийского императора Мануила.
Суздальское посольство было принято с честью, и, пользуясь этим, прочие русские «гости» легко получили хорошие места в подворье св. Мамонта, помылись в царьградских банях и приоделись.
Вначале пышные посольские дни показались книжнику быстрыми, как минуты. День и ночь шумели вокруг странные, разноязыкие иноземцы: чёрные мавры и жёлтые люди Востока, смуглые «гости» со Среднего моря и обнищавшие после своих многолетних походов рыцари-крестоносцы[4] и многие странники из неведомых книжнику стран и земель.
