Он писал мне, что обстановка очень сложная и жесткие меры принесут один только вред. Делегация местных жрецов объяснила ему, что дело не в статуях императора — они с удовольствием приняли бы их, — а в том, что в их храмах нет никаких изображений вообще: ни человеческих, ни божеских. В конце послания Петроний заверил меня, что готов принять по отношению к бунтовщикам самые решительные меры.
Я разгневался. Тем более что настроение мое в последние дни и без того было не самым лучшим. Счастье Петрония, что его не было рядом. Видите ли, он готов принять решительные меры! Почему же он до сих пор их не принял? Ведь не для переговоров же я послал его с тремя легионами в эту проклятую Иудею.
Я позвал секретаря и продиктовал ответ. Я написал ему, что если он немедленно не примет против бунтовщиков решительных мер, то эти меры я приму против него самого.
Велел доставить это письмо Петронию как можно скорее, хотя понимал, что раньше тридцати — сорока дней его все равно не смогут доставить.
Проклятые иудеи не давали мне покоя. Я видел в них своих самых главных врагов. Вслед за посланием Петрония из Иудеи пришли вести из Александрии[22], еще более тревожные. Там разразился самый настоящий бунт, восстало чуть ли не все еврейское население. До этого считалось, что именно еврейская община Александрии особенно предана Риму. Я был уверен, что дело с моими статуями в их храмах пройдет в Александрии гладко. Но я ошибался — они тоже не приняли моих статуй.
Впрочем, тамошняя римская администрация, в отличие от Петрония, без всяких ко мне посланий действовала решительно. Юлий Флакк, наместник в Александрии, был большим ненавистником евреев.
Кстати, сам Флакк был самым настоящим вором, если называть вещи своими именами. Он достался мне еще от Тиберия, и я его не сменил только потому, что в том регионе нужен был жестокий наместник, а жестокость его, казалось, не знала пределов. Но он был вор. Все наместники в той или иной степени были ворами — так уж повелось, и ничего страшного в этом не было. Никто их ворами не называл, потому что желание взять больше положенного тебе присуще человеческой природе. Но Флакк брал слишком много, и алчность его не имела пределов. Мне было известно, что он обложил личной данью едва ли не все население, не говоря уже о богатых людях. Но мало этого — он мог войти в любой дом и взять открыто то, что пожелает, взять бесстыдно и нагло. А это уже было преступлением, это уже накладывало пятно не на него только, но на Рим, потому что римский наместник, хотя бы внешне, должен оставаться чист. У меня было давнее желание призвать его к себе и расправиться с ним жестоко в назидание другим и еще для того, чтобы показать, что император блюдет честь Рима и защищает от лихоимцев своих подданных. Я бы так и сделал, но рвение Флакка в борьбе против евреев оказалось мне на руку. Особенно теперь, когда они вошли в открытое и дискредитирующее власть неповиновение.
Здесь Флакк и развернулся в полную силу. Он не уговаривал, не убеждал, как Петроний, — такого рода дипломатия была чужда его нраву. Он просто объявил, что, если статуи императора не примут в храмах, он поголовно уничтожит все местное еврейское население. Чтобы оценить степень его угроз, нужно было знать Флакка. Я его хорошо знал, а вот местное население оценивало его явно недостаточно. И поплатилось за это.
Должен признаться, что упрямство евреев очень раздражало меня, а иногда и пугало. Я уже говорил раньше, что не мог постичь, почему люди — и не какие-нибудь жрецы или фанатики, а все население поголовно — ценят жизнь значительно меньше, чем веру в своего бога. Нет, этого я никогда не смогу понять, потому что ведь человек может почитать бога и поклоняться ему, только когда он жив. Если у него отнимают жизнь, то одновременно с этим отнимают и бога: мертвый не может не только верить, но и вообще не может ничего — ни чувствовать, ни говорить, ни видеть. Нет жизни, нет и бога. И если вы уж так хотите, чтобы у вас был бог, то хотя бы во имя этого цепляйтесь за жизнь во что бы то ни стало. Если бы этого не понимали единицы — фанатики есть везде, и самое глупое убеждение для них сильнее самой очевидной логики, — но чтобы весь народ!.. Нет, понять я не мог, и это пугало меня.
Юлию Флакку такие размышления, разумеется, были чужды. Оно и лучше, потому что мысль мешает действию, уже не говоря о сомнениях. Если он приказал, то требовал беспрекословного подчинения.
Когда закончился срок его ультиматума, а статуи императора, то есть мои, не допустили в храмы, он велел их поставить туда насильно. Когда толпа пыталась этому помешать, он велел солдатам смертно бить людей направо и налево, не разбирая, кто перед ними — женщины, дети или старики. Тогда же побито было много народу.
Но если кто-нибудь подумает, что это испугало людей, то ошибется. Это испугало бы кого угодно, только не евреев. Все еврейское население Александрии вышло на улицы. Флакк было распорядился разогнать толпу, но разогнать несколько десятков тысяч человек не так просто (а по некоторым данным, их и вообще было больше ста пятидесяти тысяч). Для этого нужно организовать специальную войсковую операцию. Флакк вполне был готов к этому, но не хотел терять времени и решил еще раз испробовать метод устрашения вместе с очередным унижением евреев. Были схвачены тридцать восемь человек, самые уважаемые народом люди — влиятельные члены верховного совета, философы. Их заковали в цепи, на глазах у всех проволокли по улицам в цирк и здесь, под гиканье ликовавшей александрийской толпы, подвергли бичеванию. Да, им было больно, и они вопили от боли. Им было страшно, и они визжали от страха. Но разве хотя бы один из них покаялся! Ни один. Они молили о пощаде, но никто не желал подчиняться.
Флакк пригрозил уничтожить все еврейское население, и я не поставил бы и пару мелких монет за того, кто усомнился бы в этом. Если бы не мерзкая, позорящая Рим алчность Флакка; ему бы цены не было. Он бил евреев на улицах, сажал их в тюрьмы, обирал до нитки (правда, в этом случае казна государства не выигрывала ничего, зато его собственный карман оказывался в очень даже значительном выигрыше). Он решительно запрещал их богослужения и сходки, приказывал есть свинину и кормил их насильно и, главное, заставлял поклоняться и приносить жертвы нашим богам.
Должен признаться, что, несмотря на все его, в данном случае, похвальное рвение, результат оставался минимальным, а вернее, результата не было вовсе. Если человеку запихивают в рот кусок свинины, а потом принуждают проглотить, и он все-таки проглатывает — это не означает еще, что он подчинился, чтит императора и забыл своего проклятого бога.
По сути, Флакк не был виноват, никто бы не сделал своего дела лучше, чем делал его он. Но я был разгневан, и гнев мой обрушился на Флакка. Понятно, что поводом для вызова его в Рим оказались его алчность и мздоимство. Мое решение пришлось сенаторам по вкусу — многих из них привлекала его «хлебная» должность, и всякий мечтал пристроить на нее какого-ни-будь своего родственника. Флакк еще хорошо отделался — тут наворованные им деньги бесспорно сыграли свою роль, — он был приговорен всего лишь к изгнанию, хотя первоначально ему угрожала смертная казнь.
Воспользовавшись этим обстоятельством, евреи Александрии прислали в Рим свою делегацию. Ее возглавлял некто Филон[23], по прозвищу Филон Александрийский. Говорили, что он философ и очень уважаемый народом человек. Но я не любил философов — кому нужны их абстрактные умствования! Мне вообще всегда казалось, что все они мошенники и всю свою философию придумывают только для того, чтобы казаться выше других и получать от этого какие-то блага. А главное — ничего не делать: сиди себе, изрекай нечто непонятное для других и требуй за это непонятное уважения и денег. А некоторые (я знаю парочку таких — один сенатор, другой просто богатей) поддерживают этих бездельников, носятся с ними, держат их возле себя. Пусть обманывают кого угодно, но я-то понимаю, что все это небескорыстно — кто поддерживает этих мнимых умников, тот и сам хочет прослыть умным: «Никто не понимает мудреца, а я один понимаю». Следовательно, тебе больше почета. А где много почета, туда и деньги стекаются. Так что эти богатые хитрецы есть такие же мошенники, как и мнимые мудрецы. И этот Филон Александрийский, я уверен, из их числа.
Меня просили принять его, но я отказался. Во-первых, пусть никто не думает, что достаточно называть себя философом, чтобы сильный мира сего жаждал общения с тобой. Во-вторых, у меня были и другие резоны. Я знал, о чем он будет просить меня. Он будет просить, чтобы я отменил свое решение о постановке своих статуй в их храмах. Будет убеждать меня, что евреи, как никто, преданы Риму и императору и что для таких ценных подданных я мог бы сделать исключение. Может быть, я и мог бы сделать исключение, но вопрос не в этом. Все дело в том, что, уговаривая или убеждая меня не ставить собственные статуи в их храмах, этот мошенник как бы открыто будет смеяться мне в лицо — ведь, согласившись отменить свое решение, я, получается, признаю, что я не бог. А он, выходит, заранее не признает меня богом и никогда не признает.
