Нет, этого я не мог допустить. У меня было возникло желание приказать, чтобы арестовали всю их делегацию, заковали в цепи и отправили в тюрьму (тем более что для настоящего мудреца это не должно быть так обидно). Я очень хотел сделать это с ними, но воздержался. Лишняя напряженность в Александрии меня не устраивала, потому что и мое положение было не столь прочным. Опять война, новые налоги, недовольство толпы, интриги и заговоры сенаторов — нет, сейчас я не мог себе этого позволить. Я только приказал, чтобы эту еврейскую делегацию вместе с их любимым философом немедленно отправили домой, в Александрию.
Нужно было назначить нового наместника, мне предлагали разных (каждый из предлагавших тащил своего), но я все никак не мог сделать выбор. Такого жестокого, как Флакк, назначать было нельзя, а решительного и умного не находилось. У меня даже была мысль отправить наместником Суллу, но, во-первых, я все-таки не хотел, чтобы он уезжал так далеко и надолго, во-вторых, его назначения мне бы не простили, слишком уж мой Сулла был низкого происхождения. Кроме того, Сулла, кажется, не умел убивать, а научить этому, к сожалению, можно не всякого. Так что назначение пока откладывалось.
В эти же дни в Рим прибыл Агриппа[24], царь Иудеи, и я не верил, что его приезд не связан с развернувшимися там событиями, хотя внешне была выдвинута совсем другая причина. Между прочим, слишком незначительная, чтобы в нее можно было поверить.
Этого Агриппу я знал не очень хорошо. Он был племянником Ирода Великого, которого я не знал совсем. Между нами говоря, я никогда не мог понять, чем же этот Ирод был так велик, хотя мне довольно много о нем рассказывали. Ну да, построил парочку храмов, совершил несколько мелких походов против соседних племен (к тому же малочисленных и плохо вооруженных). Наверное, величие в провинции совсем иного рода и значения и с высоты Рима его невозможно как следует разглядеть.
Впрочем, сам Агриппа нравился мне, особенно своей щедростью и изобретательностью. И хотя щедрость его в отношении меня была все же вынужденной, порой казалось, что это его сущность, а не политика. Изобретательность же его заключалась в том, что он делал мне те подарки, которые мне нравились и получить которые я желал. Если в этом заключается хитрость его нации, то мне по нраву такая хитрость.
В этот его приезд было то же самое — щедрые и изысканные его дары привели меня, несмотря ни на что, в хорошее расположение духа. Агриппа был обходителен и вежлив, и я разговаривал с ним дружески.
Я ждал, что он заговорит о событиях в Иудее, но об этом он не заговаривал, а когда я стал говорить сам, выказав некоторое недовольство упрямством тамошних жителей, он отвечал мне, что воля императора есть закон для подданных и не их дело обсуждать, правильно ли поступает император или нет, а их дело подчиниться.
— А ты как считаешь? <— прямо спросил я его. — Прав я или не прав?
Он поклонился мне, улыбнулся со смирением и ответил, что император всегда прав.
— Нет, ты скажи, — не отставал я, — скажи мне честно, не боясь вызвать мой гнев: ты тоже, как и твой народ, не считаешь меня богом?
— Тот, кто держит большую часть мира в своих руках, — с прежней улыбкой отвечал он, — не может быть просто человеком.
Ответ показался мне несколько туманным. Что значит «просто человеком» — не быть просто человеком еще не означает быть богом. Кроме того, и улыбка, с которой он это сказал, была двусмысленной: то ли это вежливая улыбка, то ли насмешка над моими вопросами, то ли насмешка над сутью собственного ответа.
Я понимал, что нужно оставить эту тему, что он своей изворотливостью все равно переиграет меня, но не мог остановиться:
— Хорошо, но и Александр держал половину мира[25], и Ксеркс Персидский тоже. Значит ли это, что и они были богами? Если так, то что-то слишком много на земле богов и быть еще одним таким богом не очень почетно.
— Я сказал то, что думал, — проговорил он, поклонившись и почтительно разведя руки в стороны, — но как я, царь маленькой Иудеи, могу судить об этом? Об этом можешь судить только ты сам, владыка Рима. К тому же власть Рима сама по себе божественна. Кто же может оспорить это?
Агриппа был слишком изворотлив, и мне в этом смысле с ним тягаться не стоило. Он сказал все, ничего не сказав, но придраться к его словам было трудно. Я ушел от этой темы, и мы еще полчаса беседовали, кажется, о всяких пустяках — О погоде, скаковых лошадях, о моем корабле, который он восхищенно расхваливал.
Он ушел, а всего три дня спустя снова попросил принять его. Я усмехнулся про себя, когда он вошел, будучи уверен, что уж на этот раз разговор пойдет об Иудее. Но я опять ошибся. Он долго и витиевато говорил о своем восхищении Римом, мной, теми постройками, которые он увидел. В конце своей речи он сказал, что такого энергичного императора не было со дня сотворения мира. (Он сказал «мира», а не «Рима», я подчеркиваю это.)
Я не мог понять цель его прихода — не расхваливать же меня он сюда явился. Наконец он сказал, что хотел бы устроить пир в мою честь и просил милостиво разрешить ему это. Я милостиво позволил.
Пир был назначен на завтра. По-видимому, те три дня, что он не был у меня, он готовился к нему.
Обед был устроен в огромном шатре, раскинутом у самого берега Тибра. Такого огромного шатра я никогда не видел, он был размером с большой дворец. Украшенный гирляндами цветов, изображениями птиц и зверей, он высился на берегу как какое-то неземное сооружение. К шатру вела широкая, застеленная дорогими восточными коврами аллея, а по краям ее, от начала до входа в шатер, высились статуи. Я узнал в них самого себя. Изображен я был в виде богов: Аполлона, Геркулеса, Нептуна, Меркурия и так далее, и так далее. Статуи были хорошего качества и, что мне понравилось, — большие, больше человеческого роста. Все, кто шел со мной, смотрели на них снизу вверх. Правда, и сам я тоже, но это другое дело..
Но главный сюрприз ждал меня у входа. По правую руку высилась статуя, изображающая меня в виде Юпитера с молниями в руке, а по левую… По левую была самая высокая статуя, едва ли не в два человеческих роста: я стоял, опершись обеими руками в какую-то бесформенную глыбу.
— Что означает эта глыба? — спросил я Агриппу.
— Это облако, император, — с поклоном ответил он и, больше ничего не добавив, склонился еще ниже.
Следуя его примеру, все, кто был здесь, так же низко передо мной склонились. Я посмотрел вокруг; мне показалось, что не только люди, но и деревья, и дома вдалеке — все склонились передо мной и застыли в поклоне. И даже небо, хоть оно и было наверху — я почувствовал, — склонилось тоже. И только моя статуя стояла передо мной прямо и недвижно.
Да, моя статуя, где я упирался руками в облако, не склонилась передо мной. Но я все равно был доволен и сказал об этом Агриппе. Он было снова низко поклонился мне, но я собственноручно поднял его, обнял и сказал, что с этой минуты считаю его своим настоящим другом. Стоявшие вокруг почтительно улыбались, но я заметил, что многие недовольны.
Я вошел в шатер. Не смогу описать все великолепие внутреннего убранства, скажу только, что оно ослепляло самым настоящим образом. Зазвучала музыка, мы сели, и пир начался. Каких только кушаний тут не подавали! Агриппа затмил все, что я когда-либо видел. Несколько танцовщиц исполняли какие-то диковинные танцы. Вообще-то я никогда не смотрю на танцовщиц, через короткое время их кривлянья начинают утомлять; они хороши, как фон, да и то не всегда. Но у Агриппы было другое — я не мог оторвать от танцующих взгляда. Они были красивы, но не в этом дело. Их телодвижения были необычны, но не настолько же необычны, чтобы смотреть, смотреть и хотеть смотреть еще! Что-то тут было другое, и я не мог понять что. Мне казалось, я чувствую их запах, что они одно тело — незнакомый организм, вызывающий жгучее желание. (Я не преувеличиваю, говоря про жгучее желание, — совершенно точно, что я не испытывал прежде ничего подобного. Каждая частица моего организма желала, и мгновениями мне казалось, что я потеряю сознание.)
Я поманил Агриппу рукой, спросил, глядя на него затуманенным влагой взглядом:
— Что это?
— Это мои танцовщицы, император. Я привез их специально для тебя, — отвечал он спокойно.
— Они все еврейки? Никогда не думал, что еврейки такие… — проговорил я с придыханием, так и не найдя определения.
— В Иудее много народов, император, — улыбнулся он. — Вот эти две слева — еврейки. Одна из Сирии, а те две — арамейки. Они хорошо знают искусство любви, и если император желает в этом убедиться…
Он не договорил и по-восточному почтительно развел руками, а я сказал нетерпеливо:
— Да, да, хочу.
Агриппа рассчитал верно, и все у него было заранее приготовлено. Он повел меня в другую половину шатра, она была отделена от пиршественной залы тяжелыми парчовыми покрывалами. Собственно, это выглядело как шатер в шатре. Он откинул покрывало, пропустил меня внутрь, а сам остался за порогом. Все пространство внутри занимало ложе, то есть сам пол и был ложем — мягким, нежным, с разбросанными повсюду подушками. Светильники, свисающие со стен шатра, как-то особенно туманно его освещали.
