Таким размышлениям предавался граф Баратынский, сидя в экипаже и направляясь в свою подмосковную усадьбу.
А между тем князь Платон Алексеевич направился на половину княжен. Здесь он бывал очень редко: раза два-три в год, не более, — в именины своей сестры, а также и дочери, которым он приносил поздравления непременно в их комнатах.
— Брат! — каким это тебя ветром занесло? Вот удивил! — воскликнула княжна Ирина Алексеевна, широко раскрывая глаза от удивления.
— Где Наташа? — вместо ответа спросил князь Платон Алексеевич у сестры.
— А что такое? Разве что случилось?
— Да, случилось, любезная сестрица.
— Что? Что такое?
— Графа Баратынского я сейчас прогнал из дому.
— Что? Что ты говоришь?
— Графа, мол, Баратынского выгнал.
— Может ли быть?!
Удивлению доброй княжны не было предела.
— Что? рада?
— Братец! Милый!.. Да неужели правда?
— Правда, правда, милая сестрица.
— Брат! дозволь обнять тебя.
— Нет уж, сестра, пожалуйста, без этих нежностей, а лучше позови Наташу.
— Сейчас, сейчас!.. Натали!..
— Вы меня звали, тетя?.. Папа?! — удивилась и княжна Наташа, увидя своего отца.
— Я пришел тебя порадовать, Наташа. Ну, что же ты стоишь? — спрашивай: чем? — весело проговорил князь Платон Алексеевич.
— Чем, папа?
— Брат! не говори. Пусть Натали узнает… Узнай Натали, с чем пришел папа тебя поздравить.
— Я, право, тетя, не знаю.
— Твоему жениху, Наташа, графу Баратынскому, я сейчас отказал в твоей руке и данное мною слово взял назад. Надеюсь, ты не будешь меня расспрашивать: почему и для чего я так поступил?
— Нет, нет, милый, дорогой папа! я только буду вас благодарить сердечно!
У княжны Наташи дрогнул голос, и на красивом ее лице появились слезы. Она бросилась целовать у отца руки: кажется, ее счастию не было предела.
В этот день во всем княжеском доме была только одна радость. Князь сам был рад, что отделался от нареченного зятька и на радостях приказал своему камердинеру Григорию Наумовичу раздать всем дворовым по полтине серебра и угостить их вином и пивом.
Такие подарки для дворовых в княжеском доме случались очень, очень редко.
Дворовые, принимая княжескую награду, не знали, за что их награждают: про разрыв князя Полянского с графом Баратынским они ничего не слыхали.
Емелька Пугачев, прикрывшись именем покойного императора Петра III, окружил себя преданными ему казаками; из них Дружинин, Михаил Толкачев и Зарубин, которого называл Пугачев — Чика, были ему преданы. Они-то и помогали самозванцу мутить казаков, рассказывая разные небылицы про батюшку царя Петра Федоровича.
Приехав на хутор казака Толкачева, Пугачев со своими спутниками на время остановился у него.
Толкачев был казак старый, заслуженный. Чика сказал ему, что царь желает, чтобы к нему собрались все казаки, жившие в окрестности.
На другой день утром собралось немало казаков: их подстрекало любопытство посмотреть, каков царь-батюшка и какую речь будет держать.
Те, которые пришли очень рано утром, успели пробраться в дом Толкачева и нашли Пугачева сидящим за столом, а возле него свиту, стоящую в отдалении.
— Опознайте меня, — говорил самозванец входящим, — и не думайте, что я умер. Вместо меня похоронили другого, а я одиннадцатый год странствую по матери-земле.
Пришедшие с любопытством смотрели на Пугачева и затем, по приказанию Чики (Зарубина) и вместе с ним, отправились на сборное место, где собирались казаки, не успевшие пробраться в хоромы Толкачева.
— Зачем ты нас созвал? — спрашивали Чику, — и кто с тобою незнакомый нам человек?
— Братцы, — отвечал Чика, — нам свет открылся, государь Петр Федорович с нами присутствует, вот смотрите на него, государя!
С удивлением слушали собравшиеся речь Чики и с почтением встретили Пугачева, вошедшего в средину толпы.
— Я ваш истинный государь, — говорил Пугачев; — послужите мне верою и правдою, и за то жалую вас рекой Яиком, с вершины до устья, жалую морями, травами, денежным жалованьем, хлебом, свинцом, порохом и всею вольностию. Я знаю, что вы всем обижены, что вас лишают преимуществ и истребляют вашу вольность. Бог за мою прямую к Нему старую веру вручает мне царство по-прежнему, и я намерен восстановить вашу вольность и дать вам благоденствие. Я вас не оставлю, и вы будете у меня первые люди.
Все присутствующие пали на колени.
— Рады тебе, батюшка, служить до последней капли крови, — слышались голоса. — Не только мы, но и отцы наши, царей не видывали, а теперь Бог привел нам тебя, государя, видеть, и мы все служить тебе готовы.
Пугачев приказал принести образ и привел всех к присяге, состоявшей в безмолвном целовании креста без Евангелия.
— Есть ли у вас, други мои, лошади? — спросил Пугачев.
— Есть, — отвечали собравшиеся.
— Ну, теперь, детки, поезжайте по домам и разошлите от себя по форпистам нарочных с объявлением, что я здесь.
— Все исполним, батюшка, и пошлем как к казакам, так и к калмыкам.
— Завтра же рано, сев на коня, приезжайте все сюда ко мне. Кто не приедет, тот моих рук не минует.
— Власть твоя — что хочешь, то над нами и сделаешь.
Толпа разошлась, а на другой день собралась вновь и была усилена еще казаками, прибывшими из разных мест.
Емелька Пугачев вышел к ним «во всем параде», окруженный своими «министрами»; некоторые из них были бежавшие из каторги, клейменые и с прорванными ноздрями.
— Здравствуйте, детушки, здравствуйте! — приветствовал Пугачев собравшихся казаков.
— Будь здрав, царь-государь, на многи лета! — гаркнуло ему в ответ казачество.
— Послушайте, детушки, мой «манифест». Чика, читай!
Казак Чика начал гнусаво вычитывать безграмотное послание Пугачева.
В этом послании самозванец обещал казачеству горы золотые, волюшку вольную, просил служить ему, «амператору Петру Федаровичу» до последней капли крови, как деды и отцы служили, и за сие пожалует он казачество своею великою милостию.
Безграмотное чтение было окончено.
— Ну, что, детки, хорошо ли? — спросил Пугачев, самодовольно улыбаясь и посматривая на казаков.
— Гоже, гоже, государь-батюшка! Все мы служить тебе рады; веди нас, куда хочешь.
— Гей! господа министры! разверните мои знамена! — повелительным голосом проговорил Пугачев, обращаясь к своей рваной свите.
Развернули знамена с нашитыми на них восьмиконечными крестами. Самозванец и его «министры» сели на лошадей и торжественно, с музыкой и с распущенными знаменами тронулись к Яицкому городку.
По дороге к нему приставали взбунтовавшиеся казаки. Сила Пугачева была немалая.
В числе казаков и голытьбы, шедшей за самозванцем, находились и два приятеля-мужика Пантелей и Демьян.
У старика Пантелея за плечами болталась пика, а у Демьяна за кушаком заткнут был топор.
Оба они уверены были, что Емелька Пугачев настоящий царь-батюшка и идет за правое дело против царицына войска.
Яицкий казачий городок находился на левом крутом и высоком берегу реки Яика; эта река, по повелению императрицы Екатерины II переименованная в Урал, выходит из гор. Течение Урал имеет к югу — вдоль цепи гор, до того места, где прежде хотели основать город Оренбург и где находится Орская крепость. Урал течет на протяжении двух с половиною тысяч верст и впадает в Каспийское море.
Казачий город укреплен был четырехугольною высокою бревенчатою стеной с батареями для двенадцати пушек; в городке было более трехсот казачьих домов.
Казаки эти были приписаны к яицким, но прав на рыбную ловлю не имели, а занимались хлебопашеством и скотоводством, подчинены были своему атаману, который, в свою очередь, был подчинен яицкой комендантской канцелярии.
Прежде яицкие казаки жили самостоятельно, и кроме своего атамана никому не подчинялись, добывая себе пропитание набегами, но окруженные неприязненными племенами казаки принуждены были искать покровительства и защиты у России, и в царствование Михаила Федоровича послали в Москву посольство просить государя, чтобы он принял их под свою «высокую руку».
Царь Михаил Федорович обласкал своих новых подданных и «пожаловал им грамоту на реку Яик, отдав им ее от вершины до устья и дозволя им набираться на житье вольными людьми».
Яицкие казаки послушно несли службу русскому государству, но дома строго соблюдали первоначальный образ своего правления. Права у них были для всех равны: атаманы и старшины избирались народом. Все дела решались «кругом», каждый казак имел свой свободный голос. Все дела решались на «кругу» большинством голосов. Никаких письменных постановлений не было.
Суд у казаков был короткий: за измену, трусость, убийство, воровство — в куль да в воду.
