Убегая, я оглянулся: на «бюссинге» сгорел брезентовый тент и железные дуги над кузовом торчали как ребра...
На шоссе уже стрекотали немцы, когда я нагнал командира.
Самсонов стоял подбоченившись и холодными как льдинки глазами, поджав губы, смотрел на обступивших его взбудораженных партизан. Только на скулах его ходили желваки и рдели два ярких пятна — они всегда проступают у него в минуты возбуждения. Капитана забрасывали вопросами, допытывались о причинах внезапного отхода. Причин не было. А если и были, то партизаны о них не узнали: капитан Самсонов не отчитывался перед подчиненными.
— И хорошо, что командир вовремя дал сигнал,— успокаивал Борька-комиссар недовольных. — Мы не имели права рисковать командиром — он нам нужней трофеев!..
Нас догнали наконец Кухарченко и Баженов — они позже всех покинули шоссе, прикрывали наш отход. Кухарченко — он онемел от бешеного возмущения — окинул нас испепеляющим взглядом, а пулеметчик Павел Баженов с грохотом швырнул к ногам своего второго номера десантника Терентьева пулеметные диски, которые тот впопыхах
«позабыл» у дороги. Мне было стыдно за товарища и жаль этого угрюмовато-застенчивого парня с широким лицом и темной челкой. Бедняга Терентьев был готов сквозь землю провалиться и ни словом не ответил на брань Баженова. Промолчал и Самсонов, против обыкновения оставив безнаказанной проявленную подчиненным трусость.
— Не горюй, Володька! — пытался я утешить товарища. — Мы, когда «танков» напугались, всем отрядом драпанули! Выдержку в себе надо выработать, вот что!
— Легко вам говорить! — грустно сказал Терентьев. — Вы все храбрые ребята, потому и вызвались в тыл врага лететь. А я не храбрый, всю жизнь из-за этого мучился и потому, назло себе, в тыл врага полетел!
По дороге в лагерь я слышал, как Кухарченко — ему не давали покоя оставленные на шоссе трофеи — язвительно сказал Самсонову, щелкнув пальцами по его автомату:
— Ты бы, Иваныч, передал эту игрушку кому-нибудь. Она больше пригодилась бы в засаде, чем на ка-пэ.
Самсонов сдержался, ничего не ответил, метнул лишь в сторону командира боевой группы, по меткому выражению Баламута, «бронебойно-зажигательный» взгляд. Но, когда я попросил обратно свисток, Самсонов остановился вдруг и яростно крикнул:
— Молчать! Молчать!..
Но мой долг — стоять на стороне капитана. «Maлo ли какие соображения могли им руководить? — говорю я ропщущим друзьям. — Может быть, отряду угрожала известная одному капитану опасность?»
Все это, возможно, и так, но как тяжело, как мучительно то, что после расстрела Нади я невольно слежу за командиром, отыскиваю в нем плохое, злое и отчаянно спорю с самим собой, отстаиваю в собственных глазах командира. И Кухарченко тоже отстаиваю. Того Лешку-атамана, который храбрее всех в части воевал, лучше всех боксировал, ловче всех снимал часовых. Да, и метче всех стрелял...
В «аллее смерти» навстречу Самсонову бегом кинулись радист Студеникин с радиостанцией, Иванов, Ефимов, еще кто-то, все с расстроенными бледными лицами. Иванов и Ефимов что-то зашептали Самсонову, а Студеникин выпалил:
— Товарищ капитан! Ребята!.. Покушение!.. Кто-то тут, прямо в лагере, стрелял в радиостанцию!..
— Молчи ты!.. — закричал Иванов.
— Тише, товарищи! — возвысил голос Самсонов. — Студеникин! Рация работает?
— Слава богу, пуля продырявила только упаковку...
— Товарищи! — негромко, волнуясь проговорил Самсонов. — Враг попытался нанести коварный удар в самое сердце, хотел лишить нас связи с Большой землей. Среди нас предатель! Приказываю в ответ на вылазку вражеской агентуры утроить бдительность! Чтобы никакой болтовни, без паники. Я сам разберусь с этим делом, сам найду предателей! Нужны самые крутые меры, дисциплина ежовых рукавиц! Я представляю здесь командование и облечен всей полнотой власти!
Вычистив десятизарядку, я бесцельно бродил по лагерю, здороваясь с партизанами других отделений, или групп, как их чаще теперь называли, и гостями из подчиненных нам отрядов. Держался я с чувством собственного достоинства, небрежно кивая: как-никак я — помощник командира группы основного отряда!
У штабного шалаша я увидел Ефимова, Иванова, Токарева... Куда-то поедем мы этой ночью!..
В сумерках они разглядывали топографическую карту. Шепот голосов в шалаше минеров... Любопытно! Я посветил в глубь шалаша трофейным фонариком — на одеялах и подстилках развалился Васька Козлов. Склонившись над ним, сидела Алла Буркова. Она зажмурилась, но продолжала наматывать на палец прядь Васькиных волос. На лице ее было разлито выражение безмятежного, блаженного счастья, а на Васькиных губах застыла снисходительная усмешка...
— Испарись! — лениво пробурчал Козлов. Алла тихо рассмеялась. Что-то страшное, безжалостное было в этой картине, выхваченной на миг из темноты лучом фонарика. Ведь в ста метрах от этого шалаша, в двух-трех метрах слева от «аллеи смерти», под черной ольхой, лежала Надя.
И Алла счастлива, хотя прошло всего три дня!.. Она добилась своего и тоже, наверно, не хочет думать о Наде — не моих рук, мол, это дело. А он? Как быстро утешился!..
У цыганского фургона Богомаза потрескивал небольшой костер. В его багровом свете загорелое лицо Богомаза казалось вылитым из бронзы. Я подошел и поздоровался с ним, с Верой, с неразлучными его спутниками — Борисовым, Самариным, пулеметчиками Покатило и Евсеенко. Тут же сидел Костя Шевцов, часто приходивший из отряда Мордашкина навестить Богомаза. Богомаз жарил над костром насаженные на тонкий прут кусочки сала. Завидев меня, все умолкли. Вид у всех был невеселый. А прежде у этого костра много смеялись, пели песни, мечтали о скорой победе.
— Ну, как дела твои? — спросил Богомаз в ответ на мое приветствие. — Говорят, ты не теряешь времени даром? Присаживайся. Вас с Щелкуновым совсем не видать в лагере. От солнечного света, наверно, отвыкли? Сутки шиворот-навыворот вывернули?
Я отодвинулся от костра, чтобы спрятать смущение, не сразу ответил. Разве только мы с Щелкуновым ежедневно челночим? Лес — шоссе, лес — «железка», лес — шоссе...
— Работаем,— сказал я с никого не обманувшим равнодушием и принялся рассказывать о последних боевых делах своей группы. — Так что у нас все в порядке! — закончил я с гордостью. — Вот только эта последняя засада...
— «В порядке»! — протянул с печальной укоризной Богомаз. Он испытующе заглянул мне в глаза. — В порядке, только не все. Ты, я вижу, как почти все десантники вашей группы, в войну влюблен. Ну ничего, это пройдет. И быстро пройдет: у нас тут скоростная закалка...
Он замолчал, изучая меня все тем же о чем-то спрашивающим взглядом. В его серых глазах вспыхивали и угасали искры догоравшего костра.
— Ша! — сказал Костя-одессит.
Из темноты неожиданно и неслышно вынырнул Александр Ефимов.
— О чем, друзья, беседуете? — бодро заговорил он,— Ого! Да тут никак партийно-комсомольское собрание! Не закрытое, надеюсь?
— А что ты думаешь? — сказал Самарин. — С тех пор как Полевого «ушли»,— никаких собраний. Вот и собрались...
Ефимов хлопнул меня по плечу, кивнул остальным, свойски протянул через костер узкую, холеную руку Богомазу: — Денису Давыдову привет!
Богомаз подкинул на раскаленные угли сноп сухого хвороста. Пламя взметнулось и обожгло ребро ладони Ефимова. Тот отдернул руку, постоял с минуту в нерешительности и, потеснив меня и Самарина, подсел к костру.
— Так что же у нас не в порядке в отряде? — вновь обратись к Богомазу, упорствовал я.
Шевцов почему-то бросил на меня злой, предостерегающий взгляд.
— А кто это говорит, что у нас не все в порядке? — переспросил Ефимов.
— Я говорю,— негромко, но отчетливо ответил Богомаз. На минуту у костра воцарилось молчание. — Кто прострелил радиостанцию? — спросил Богомаз, обводя нас спокойным взглядом. — Сегодня лагерь был почти пуст, все так же спокойно продолжал Богомаз. — «Радист отлучился, ушел к ручью. Ни часовые, ни санитарки — никто не слышал выстрела. Стреляли, возможно, из бесшумки... Изменник промазал впопыхах, продырявил только чехол. Но это совсем не значит, что нам следует успокоиться. Кто-то пытался прервать нашу связь с Большой землей — разве можно молчать об этом? Да, среди нас есть предатель. Где он, кто он?
— Неприятная история,— буркнул Ефимов, прикуривая от головешки. — Но разговора вести о ней не следует. Чем меньше бойцов знают о ней, тем лучше для безопасности всего отряда. «Хозяин» сам занят расследованием этого дела. Ненужная гласность только раздует панику, подорвет боевой дух отряда, пустит ко дну этот «Ноев ковчег». Это говорит капитан.
— Такие дела делаются в открытую,— упрямо возразил Богомаз. — Каждый должен знать, что среди нас появился предатель. Тогда мы его скорей разоблачим. Предатель в партизанском отряде страшнее карательной экспедиции немцев. — Богомаз сдвинул брови. — Я останусь в отряде до тех пор,— сказал он тихо,— пока не узнаю, кто среди нас служит гитлеровцам. А потом организую такой отряд, в котором не будет места ни предателям, ни, кстати говоря, огульным расстрелам.
