Только через мгновение я увидел тех, кто стоял на широком возвышении у алтаря, потому что их прикрывали священники и монахи. Но потом все церковники склонились в поклонах перед серебряным распятием, и я увидел слева от алтаря Этельреда и Алдхельма, а справа — епископа Эркенвальда. Между ними стояла Этельфлэд в белой льняной сорочке, подпоясанной под маленькими грудями. Ее светлые волосы были распущены, как будто она снова стала девушкой.
У нее был испуганный вид.
Позади Этельреда была женщина постарше, с жесткими глазами и седыми волосами, скрученными на макушке в тугой узел.
Епископ Эркенвальд молился на латыни, и каждые несколько минут наблюдавшие за ним священники и монахи (их было девять) повторяли его слова. Эркенвальд был облачен в красно-белую рясу с вышитыми на ней крестами и украшенную драгоценностями. Его голос, всегда резкий, отражался эхом от каменных стен, в то время как отклики церковников звучали слабым бормотанием.
Этельред как будто скучал, а Алдхельм, похоже, тихо наслаждался происходящим, какая бы мистерия ни разворачивалась в этом озаренном пламенем свечей святилище.
Когда епископ закончил молиться, все наблюдавшие за ним сказали:
— Аминь!
После небольшой паузы Эркенвальд взял с алтаря книгу, расстегнул кожаную обложку и перевернул жесткие страницы до места, отмеченного пером чайки.
— Это, — он снова говорил по-латыни, — слово Господне.
— Слушайте слово Господне, — пробормотали священники и монахи.
— Если человек боится, что жена ему неверна, — громче заговорил епископ, его скрежещущий голос повторило эхо, — пусть приведет жену свою к священнику. И принесет за нее жертву![12]
Он многозначительно уставился на Этельреда, на котором под светло-зеленым плащом была надета кольчуга. При нем имелись даже мечи — большинство священников никогда бы не допустили такого в церкви.
— Жертву! — повторил епископ.
Этельред вздрогнул, словно очнувшись от полудремы. Он порылся в кошельке, висевшем на его поясе с мечами, вытащил маленький мешочек, который протянул епископу и сказал:
— Ячмень.
— Как и велел Господь, — отозвался Эркенвальд, но не взял предложенного ячменя.
— И серебро, — добавил Этельред, торопливо вынимая из кошеля второй мешочек.
Епископ взял оба приношения и положил перед распятием. Потом поклонился ярко сверкающему изображению пригвожденного бога и снова поднял большую книгу.
— Таково слово Божие, — яростно проговорил он. — Мы должны набрать святой воды в глиняный сосуд, и да возьмет священник пыли с пола святилища, и да положит он пыль эту в воду.
Книга была возвращена на алтарь, и священник протянул епископу грубую глиняную чашку, наверняка со святой водой, потому что Эркенвальд поклонился ей. Потом епископ нагнулся и зачерпнул с пола пригоршню грязи и пыли. Он высыпал грязь в воду, поставил чашку на алтарь и снова взял книгу.
— Я заклинаю тебя, женщина, — свирепо сказал он, переводя взгляд с книги на Этельфлэд. — «И если никто не переспал с тобою, и ты не осквернилась и не изменила мужу своему, то невредима будешь от сей горькой воды, наводящей проклятие!»[13]
— Аминь, — проговорил один из священников.
— Таково слово Господне! — сказал другой.
— Но если ты изменила мужу твоему, — Эркенвальд словно выплюнул прочитанные слова, — и осквернилась, и да соделает Господь лоно твое опавшим и живот твой опухшим[14]. — Он вернул книгу на алтарь. — Говори, женщина.
Этельфлэд молча смотрела на епископа. Она не проронила ни слова, широко распахнув от страха глаза.
— Говори, женщина! — прорычал епископ. — Ты знаешь, какие слова должна сказать! Так скажи их!
Этельфлэд, похоже, была слишком испугана, чтобы заговорить.
Алдхельм прошептал что-то Этельреду, тот кивнул, но ничего не сделал. Алдхельм пошептал снова, и Этельред снова кивнул. На сей раз Алдхельм сделал шаг вперед и ударил Этельфлэд. Это был несильный удар, просто хлопок по голове, но этого хватило, чтобы заставить меня непроизвольно шагнуть вперед.
Гизела схватила меня за руку, чтобы остановить.
— Говори, женщина, — приказал Алдхельм.
— Аминь, — ухитрилась прошептать Этельфлэд. — Аминь.
Рука Гизелы все еще была на моей руке. Я похлопал ее пальцы в знак того, что спокоен. Я был зол и удивлен, но спокоен. Я погладил руку жены, потом уронил ладонь на рукоять Вздоха Змея.
Этельфлэд явно сказала верные слова, потому что епископ Эркенвальд взял с алтаря глиняную чашку. Он высоко поднял ее над распятием, словно показывая своему богу, потом осторожно налил немного грязной воды в серебряную чашу. Снова высоко воздел глиняную чашку и торжественно предложил ее Этельфлэд.
— Выпей горькой воды, — приказал он.
Этельфлэд заколебалась, потом увидела, что затянутая в кольчугу рука Алдхельма готова снова нанести удар — и послушно потянулась к чашке. Взяла ее, поднесла ко рту, подержала мгновение, закрыла глаза и, сморщившись, выпила горькое содержимое.
Мужчины внимательно наблюдали за ней, чтобы убедиться, что она выпила все. Пламя свечей трепетало на сквозняке, которым тянуло через дымовую дыру в крыше; где-то в городе внезапно завыла собака.
Теперь Гизела крепко сжимала мою руку, ее пальцы были как когти.
Эркенвальд взял чашку и, убедившись, что та пуста, кивнул Этельреду.
— Она выпила воду, — подтвердил епископ.
Лицо Этельфлэд блестело от слез там, где в них отражался падающий с алтаря колеблющийся свет. Теперь я увидел на алтаре гусиное перо, горшочек с чернилами и кусок пергамента.
— То, что я теперь делаю, — торжественно проговорил Эркенвальд, — я делаю согласно слову Божьему.
— Аминь, — сказал священник.
Этельред наблюдал за женой, словно ожидая, что ее плоть начнет гнить прямо у него на глазах, в то время как сама Этельфлэд так дрожала, что я подумал — она может упасть.
— Бог велит написать заклинания, — объявил епископ.
Потом нагнулся над алтарем. Перо его долго скрипело, а Этельред все так же внимательно наблюдал за Этельфлэд.
Священники тоже смотрели на нее, пока епископ царапал по пергаменту.
— И, написав заклинания, — сказал Эркенвальд, затыкая горшочек с чернилами, — смываю их, как приказал всемогущий Господь, Отец наш небесный.
— Слушайте слово Господне, — сказал священник.
— Да славится имя Его, — сказал другой.
Эркенвальд взял еще один серебряный сосуд, в который налил немного грязной воды, и полил этой водой только что написанные слова. Тот потер чернила пальцем и поднял пергамент, чтобы показать, что строки расплылись и смылись.
— Сделано, — напыщенно сказал он и кивнул седовласой женщине. — Выполняй свой долг! — приказал он ей.
Старуха с жестоким лицом шагнула к Этельфлэд. Девушка отшатнулась, но Алдхельм схватил ее за плечи. Этельфлэд в ужасе завопила, и тогда Алдхельм сильно ударил ее по голове.
Я подумал, что Этельред среагирует на то, что на его жену напал другой мужчина, но кузен явно одобрял происходящее, потому что ничего не сделал. Он только молча наблюдал, как Алдхельм снова схватил Этельфлэд за плечи и удерживал ее, когда старуха нагнулась, чтобы схватить подол льняной одежды Этельфлэд.
— Нет! — запротестовала она стонущим, отчаянным голосом.
— Покажи ее нам! — рявкнул Эркенвальд. — Покажи ее бедра и живот!
Женщина послушно подняла сорочку, чтобы показать бедра Этельфлэд.
— Довольно!
Это выкрикнул я.
Женщина застыла.
Священники стояли, нагнувшись, чтобы посмотреть на обнаженные ноги Этельфлэд, в ожидании, пока ее одежду поднимут настолько, чтоб обнажить ее живот. Алдхельм все еще держал ее за плечи, в то время как епископ с разинутым ртом уставился на тень у церковных дверей, откуда я подал голос.
— Кто там? — вопросил Эркенвальд.
— Вы — злые ублюдки! — сказал я, зашагав вперед; мои шаги отдавались эхом от каменных стен. — Вы — грязные эрслинги!
Я помню свой гнев той ночью, холодную, дикую ярость, которая заставила меня вмешаться, не задумываясь о последствиях.
Священники моей жены все как один проповедуют, что такая ярость есть грех, но воин, в котором нет ярости, — не настоящий воин. Гнев пришпоривает тебя, он — как стрекало, он помогает преодолеть страх, чтобы заставить мужчину сражаться, и в ту ночь я сражался за Этельфлэд.
— Она — королевская дочь, — прорычал я, — поэтому опустите платье!
— Ты будешь делать так, как велит тебе Господь! — огрызнулся Эркенвальд, обращаясь к старухе, но та не осмеливалась ни опустить подол Этельфлэд, ни приподнять его.
Я проложил себе путь через наклонившихся священников, пнув одного из них в зад с такой силой, что тот нырнул на помост у ног епископа. Эркенвальд схватился за свой посох, серебряный наконечник которого был изогнут, как посох пастуха, и замахнулся им на меня, но сдержал удар, увидев мои глаза.
