— А капиталы где? — из-под ладони посмотрел на него купец.
— У отца возьму. Для первости… Да и в земле, в приисках много у меня. Вырою!
Купец непонятно как-то, но ласково захехекал и потрепал Прохора по плечу.
Нина грустила, что так мало в Прохоре поэзии: влюблен, а сидит, словно делец-старик, с своей записной книжкой или заулыбается вдруг, и бог знает, где в этот миг душа его. И как будто все уже переговорено, нет общих мыслей, любовь завершена, пропета. Нет, она не хочет такого серого конца, в сущности еще не начавшейся по-настоящему любви. Так чем же ее прельщает Прохор? И почему бы над всем этим, пока не поздно, ей не поставить точку?
Прохор думал про Нину кратко: уж не такая она красавица, но ему надоела мимолетная любовь с кем попало, без страданий, без сопротивления, любовь однобокая и пресная… Даже Анфиса… Что ж Анфиса?.. Конечно, Анфиса — таких и на свете нет. Но разве можно ему связать себя с нею? Он, Прохор Громов, и — Анфиса! Невыгодно к страшно. Значит, остается Нина. Он груб, силен, он коренастый кедр, а Нина чиста, нежна, как ландыш. Нэ своевольна и строга. Так что же тянет его к ней? Может быть, капитал ее отца? Не следует ли в таком случае ему поставить точку? Нет, вся душа дрожит в нем и жаждет Нины. Она в долине, он на горе и неудержимо влечется к ней, как пущенный вниз по откосу камень.
Ночь была прохладная, спокойная и звездная. Какой богатый бог! Столько золотой пыли натряс он из широких рукавов своих на небо. Дорога золотая, Путь Млечный, куда ведешь? И что за твоим кольцом, и есть ли что? Вот Нина устремила ввысь глаза и ищет ангелов на твоих златых путях. Но глаза ее смертны, видят вершок, не боле, — и вдаль и вглубь. Несчастные глаза, несчастный человек! Глаза ее в слезах, а мысль в восторге. Да, ангелы есть! Вот они, вот они в мыслях, тут, возле нее. И среди них, конечно, — Прохор!
Прохор тоже смотрит на небесный золотой песок, но взор его корыстен, жаден. Ему не надо ангелов. Он, как тать, обокрал бы все ночное небо, все звезды ссыпал бы к себе в карман. А вот самородки, один, другой, вот семь блистающих самородков сразу. Огни Большой Медведицы… О, богатый бог! Если б хоть одну золотую звезду залучить на землю…
— Большая Медведица и маленький, маленький спутник. Не знаю, видите ли вы? — говорит Нина.
— Ваш спутник — я, — и Прохор, бок в бок прижимаясь к ней, садится на скамейку. Нина чуть отодвигается, но ею овладевают любопытство и робкая истома.
— Нина… — говорит он и берет ее за руку. С земли наносит ароматом зреющих садов. Синяя ночь вся в брызгах золота, в стуке колес, в бегучих изжелта-белых валах за пароходом. Чу, как вздыхает, как трудится заключенная в сталь мысль человека; она ведет пароход навстречу воде, побеждая стихию. Судно спешит на всех парах, торопится к сроку, стрелка манометра предостерегающе указывает предел, корпус дрожит, и вздрагивает под ногами палуба. Но если б они сидели и на гранитном монолите, все равно — камень колыхался бы под их ногами. Нина гладит его руку и что-то шепчет. Белая в синей ночи, и белые ноги в белых туфлях. Прохор, отстранив губами золотой медальон, поцеловал ей грудь в треугольный вырез, она прижала его голову и поцеловала в висок. И так сидели молча, сдерживая дыхание. Из рубки доносились нелепые звуки вальса, там горели огни. Ах, если б затушить огни и прихлопнуть звуки! Что может быть слаще тишины, синих небес и звезд.
— Ниночка!..
— Ничего не говори, пожалуйста… Молчи… Еще крепче они прижались друг к дружке. Млечный Путь, весь в самородках, лег под их ногами.
— Папочка! — заглянула Нина утром в каюту отца. — Я желаю выпить с Прохором на брудершафт. Можно?
— Это еще что за новости?.. Портвейн, что ли?
— Нет, папочка, нет! — засмеялась она, но в это время вошел в каюту рыжебородый, с черными глазами, мужчина.
— А, Лука Лукич! Ниночка, покличь-ка Прошу. Ну, как дела?
— Все в порядке, Яков Назарыч. Товар дошел благополучно. Лавка открыта. Цены на пушнину крепкие, сделки идут хорошо, да мне, признаться, хочется попридержать товар, на повышение должно пойти. Думаю, при больших барышах закончим.
— Вот, Прохор Петрович, — сказал Яков Назарыч вошедшему в вышитой чесучовой рубахе Прохору. — Это Лука Лукич, мой главный доверенный. Оказывает, значит, мне почет и для уваженья выехал с Нижнего встретить меня как своего патрона. Ты где вскочил-то к нам?
— В Исадах, с лодки.
— Ну, как дела, Лука Лукич? Ну-ка расскажи еще разок. Прохору любопытно. Это Петра Данилыча Громова сынок, большой коммерсант будет.
— Да-с, видать-с, — одобрительно протянул доверенный, окидывая взглядом молодого верзилу, и вновь в подробностях рассказал про коммерческие дела.
— Документы при тебе? — спросил хозяин, степенно и самодовольно оглаживая бороду.
— Фактуры, накладные, счета в конторе, в Нижнем, а вот дубликат главной книги захватил.
— Ну-ка, давай-ка… Да ты садись…
Доверенный продолжал стоять, отираясь клетчатым платком, и стоял, вытянувшись, Прохор. Хозяин долго рассматривал книгу, то вскидывал на лоб, то опускал на нос золотые свои очки.
— Сколько сделано белок?
— Восемьдесят пять тысяч.
— А скобяной товар куплен? Где заприходовано?
— Будьте добры на букву эс.., позвольте-с…
Но вот пришла Нина, смуглая, темноволосая, в белом, с васильками на груди.
— Папочка, пойдемте завтракать. Я заказала стерлядь.
— Сейчас, сейчас… Слушай-ка, Прохор… Это какую вы с ней выдумали наливку пить? Нинка, какую?
— Брудершафт, — улыбнулась Нина, показывая блестящий, свежий ряд зубов.
— Не слыхивал. Заграничная, что ли?
— Нет, здешняя, — серьезно сказал Прохор. — Собственного разлива.
— Сейчас, сейчас… Надо телеграммы написать. Ну-ка, Проша, садись, ты попроворней… Пиши, я буду сказывать.
Нижний Прохора не поразил — город как город, — но ярмарочная суетня и деловитость захватили его. Нина сбегала в Исторический музей, что в кремлевской башне, в книжные магазины, накупила книг о нижегородской старине и зарылась в них. А Прохор рыскал по ярмарке, заходил в магазины, склады, ко всему приценялся, заносил в книжечку цены, адреса фирм, набрал целый ворох прейскурантов и в конце концов растерялся: что же ему купить, а купить необходимо для будущей работы в своей тайге, у него двадцать пять тысяч денег, да тысяч на пятьдесят он сдал пушнины Якову Назарычу, он — богач, он должен купить все. Но как жаль, что он ничего не смыслит в технике, что ему не с кем посоветоваться.
Он начал с того, что приобрел себе трость с серебряной ручкой в виде нагой соблазнительно изогнувшейся женщины, а Нине красный зонт с малахитовым наконечником. И уж шел по скверу, беспечно помахивая тросточкой и держа подмышкой зонт, как вдруг подумал: «А ведь Нине-то, пожалуй, тросточка-то того…» Сел на скамейку, отломал срамную завитушку и спрятал в карман, а палку забросил в кусты. Потом раскрыл зонт. «Дрянь, безвкусица! Красный… Что за дурак такой!» И тут же за бесценок сплавил его татарину, впрочем — торгуясь с ним жестоко и спуская по гривеннику.
— Надо что-нибудь солидное.
Он поехал на трамвае в главный корпус, купил себе золотые часы Мозера, Нине кольцо с жемчугом и двумя алмазами, Якову Назарычу желтый китайский халат с райскими птицами. И с покупками направился пешком к себе в гостиницу.
Зной спадал. Был вечерний час. Красные и белые, на Волге зажигались бакены. На зеленые склоны берега ложился мягкий отблеск заката. Белые стены кремля розовели, и, в легкой пелене сизых сумерек, отдаляясь, меркнул ярмарочный шум. Прохор шел бульваром.
— Мужчина, позвольте прикурить, — и к нему, поднявшись со скамьи, подошла высокая блондинка в белом платье и черной широкополой шляпе.
Прохор сдунул пепел и щелкнул каблуком в каблук:
— Честь имею…
Что-то Анфисино было в ней: брови, фигура, волосы, чуть раздвоившийся подбородок, только глаза не те.
— Мужчина, знаете, я вас очень попрошу, — переливным ясным голосом и полузакрыв голубые глаза, улыбчиво проговорила она. — Угостите меня мороженым…
— До свиданья, — приподнял он фуражку и непринужденно, хотя и задерживая шаг, пошел вперед.
— Мужчина, стойте! — зазвенело вдогонку. К повернувшемуся Прохору быстро несла себя роскошная дама.
— Вы такой великолепный! Я сама угощу вас мороженым. Сама угощу вином. Пойдемте кутить… Милый! — Она энергично подхватила его под руку, и ее лакированные туфли замелькали по песку бульвара.
— Позвольте, позвольте… Я ведь… — слабо сопротивлялся он. Из-под темно-синей поддевки вяло и жалко белела чесучовая рубаха, но глаза загорались.
— Милый, я вас видела… Я вас давно люблю.
— Где вы могли меня видеть? Вздор какой! Позвольте! Я не свободен… Я связан.
— Связан? Ах, как чудесно это! — вильнула она голосом и, заглядывая ему в глаза, тихо захохотала в нос. — Вы — рыцарь мой. Вы знаете, где я вас видела? Я вас видела во сне. Да, да, да… Милый, великолепный мой, рыцарь мой! — Она стала говорить торопливо, нервно, — да, да, да — ей надо голосом зачаровать его, опутать страстью, он упирается, вот-вот уйдет.
