«Мальчика в голубом» Гейнсборо.)
Не знаю, может, все это мои фантазии (вполне возможно, ибо я, как тебе известно, милая Пагли, неисправимый мечтатель), но я убежден, что в недолгое отпущенное им время «Жерико» и «мальчик в голубом» насладились истинной Дружбой. Увы, едва Джеймсу Периту исполнился двадцать один год, как он заразился страшным бруцеллезом…
Не стану вымучивать фразы, разводы от слез на этой странице сами скажут, моя душенька, как сильно ранила меня сия трагедия. Добавлю только, что золотой юноша похоронен на иностранном кладбище Французского острова, неподалеку от Вампоа.
Бедный мистер Кинг! Он вкусил от счастья, какое редко даруется смертным, но был безжалостно его лишен. Убитый горем, он посвятил себя религии и благим делам (от своего соседа я узнал, что в этом городе, где кишмя кишат лицемеры, мистер Кинг один из немногих истинных христиан).
Не утаю, любезная Пагли, в ту пору, когда я еще не ведал всех обстоятельств, раз-другой меня посещала мысль, не станет ли мистер Кинг моим Другом, о котором я так мечтаю. Конечно, это ужасно нелепая чушь; он, человек невероятно возвышенный, сочтет меня взбалмошным ветреным язычником и, честно говоря, будет прав. Однако я утешаюсь тем, что со мною он всегда ласков, вежлив и обходителен и даже обещал заказать мне свой портрет! Он вовсе не из тех, кто любит увешивать свое жилище собственными изображениями, и, наверное, его цель — сделать из меня доброго христианина. Но и пусть, не могу передать, с каким нетерпением жду его заказа!
Я подозреваю, тут обо мне ходят всякие сплетни. (Мистер Карабедьян говорит, на свете не сыскать другого такого места, где так любят перемывать кости друг другу.) Часто люди, завидев меня, отводят глаза и резко смолкают. О чем шла речь, догадаться легко, ибо многие местные шишки хорошо знакомы с моим папенькой, писавшим их портреты. Скажу одно: я так боюсь их насмешек, что держусь подальше от всех возможных знакомцев моего «дядюшки».
Что ж, такова моя доля, приходится терпеть. Тешу себя мыслью, что слегка поквитаюсь со всеми на своем полотне.
Не подумай, возлюбленная моя Паглисита, что я забыл о деле, которое ты и твой благодетель на меня возложили. Я по-прежнему лелею надежду отыскать того, кто прольет свет на камелии мистера Пенроуза.
В завершение сего рассказа не премину поблагодарить тебя за письмо, в котором ты сообщаешь свои новости. Я был очень рад узнать о прекрасных цветах, найденных тобою на этом твоем острове! Кто бы мог подумать, что столь бесплодная земля так богата растительностью? И кто бы мог вообразить, что моя милая Пагли выступит в роли бестрепетного исследователя?
Что касаемо твоего вопроса: ну конечно, ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь в овладении разговорным английским! Пока что настоятельно советую быть осторожнее в выборе слов. Разумеется, нет ничего худого в том, чтобы похвалить матросов за хорошо сделанную работу, только в построении фразы следует быть осмотрительнее. Я-то тебя хорошо знаю, и потому прекрасно понимаю чистоту твоих намерений, когда ты одобрила боцмана, работавшего на носу брига. Однако не надо удивляться, что он был ошарашен этакой прямотой, я бы тоже оторопел, если б вдруг прелестная дама нежного возраста поздравила меня с «отменным стояком». Я далек от того, чтобы укорять тебя за непосредственность, милая Пагли, но все же лучше воздержаться от буквального перевода с французского языка на английский. Например, английский эквивалент французского bâton-à-foc вовсе не «спереди торчащая палка», но «утлегарь».
И ты, дорогая, поступила не вполне разумно, попытавшись объяснить обескураженному боцману, что хотела лишь отметить его умелость в обращении с этой «спереди торчащей здоровенной штуковиной». Поверь, дорогая принцесса де Паглевиль, иногда лучше не пускаться в объяснения вовсе.
Приноровиться к хозяйской манере вести дела оказалось непросто. В прошлом, когда Нил нанимал писцов и секретарей в свою контору, ему не было нужды вступать с ними в долгие обсуждения, поскольку они гораздо лучше его разбирались в давних правилах, регулирующих форму и содержание деловых бумаг. Позже, когда его обвинили в подлоге, он, дожидаясь высылки в калькуттской тюрьме Алипор, заработал немало льгот тем, что от имени других заключенных писал письма; однако это не требовало особых усилий, ибо его неграмотные товарищи по несчастью, адресуясь к родичу или узнику в соседнем блоке, предоставляли Нилу самому подбирать слова и формулировать мысли.
С таким письмоводительским опытом Нил оказался не слишком готов к требованиям Бахрама, послания которого, редко следуя установленной форме, имели целью оповестить партнеров о ситуации в Южном Китае. Кроме того, хозяин, не выказывая никакого почтения к секретарю, относился к нему как к прислужнику, занимающему место где-то между лакеем и менялой, и считал его главной обязанностью отсеять всю словесную шелуху, дабы выловить зерна хозяйской мудрости.
Работа осложнялась манерой Бахрама диктовать: он никогда не садился, но безостановочно расхаживал по комнате, чем еще больше взбаламучивал витиеватые словесные потоки, заиленные осадками разных языков — гуджарати, хиндустани, английского, пиджина и кантонского диалекта. Перебивать это словоизвержение было немыслимо: любая остановка ради уточнения смысла фразы или значения слова грозила раздраженной отповедью — все вопросы потом и лучше к Вико. Приходилось напряженно вслушиваться в речь хозяина, напоминавшую журчанье талой воды, и внимательно следить за его жестами и мимикой, которыми он не только подчеркивал, но зачастую переворачивал смысл сказанного. Упустить эти невербальные сообщения было никак нельзя: однажды Нил нарвался на суровый выговор, добросовестно записав за хозяином «Мистер Модди подтверждает свою готовность уступить».
— Вы что, не видели, как я вот этак сделал рукой? — взъярился Бахрам. — С чего вы взяли, что я согласен? Неужто не ясно, что это категорический отказ? Заснули вы, что ли?
Кроме того, ужасно мешал нескончаемый шум за окном; конторка секретаря стояла в дальнем углу комнаты, но и там ее накрывали доносившиеся с улицы крики разносчиков, вопли пьяных матросов, нытье попрошаек, стук нищенских трещоток, посвист птиц, которых в клетках вынесли на прогулку, и звон гонгов, возвещавших о шествии важных персон. Какофония на майдане менялась ежеминутно.
Еще больше сей источник шума отвлекал хозяина, который часто, смолкнув на полуслове, замирал перед окном, точно зачарованный. Глядя на его силуэт в куполе тюрбана и широкой ангаркхе, Нил порой задумывался, не нарочно ли Бахрам принимает этакую царственную позу, стремясь впечатлить прохожих на майдане. Однако хозяин не мог долго оставаться в покое: стряхнув задумчивость, он вновь энергично вышагивал по комнате, словно пытаясь убежать от навязчивой мысли или воспоминания. Но вскоре настроение его менялось, ибо, снова глянув на улицу,
