деле чаще дело обстоит наоборот. «Я так думаю, потому что я всё обдумал, а ты так думаешь, потому что ты захвачен эмоциями». Хотя понятно, что твой собеседник иногда лучше умеет всё обдумывать, чем ты, а ты сам можешь быть захвачен множеством предрассудков, клише или случайных построений.
Другой байес – «склонность к подтверждению» (confirmation bias), из-за которой мы стараемся не обращать внимания на данные, противоречащие принятой нами точке зрения. Например, мы не обращаем внимания на то, что у нас что-то болит, потому что склонны считать себя здоровыми, убеждены в своем здоровье. В результате мы не проводим нужное лечение на ранней стадии и запускаем болезнь – для нас наши убеждения оказываются комфортнее, чем оценка рисков.
Все излагаемые ниже «темные» теории относятся к такому направлению современной мысли, как ингуманизм, буквально «внечеловечность». Согласно ингуманизму, человек не может пониматься как автономная субстанция – напротив, человек постоянно перестраивается под влиянием более сложных конфигураций, из которых состоит мир. Человек зависим и от здоровья, и от болезни, и от законов разума, и от призраков неразумия.
Даже если человеку кажется, что он преодолел страх или справился с заблуждениями, всё равно новые, менее заметные и менее поверхностные страхи и заблуждения будут им владеть. Человек познает только поверхность вещей, при этом сам будучи зависим от более глубоких их слоев. В этом смысле ингуманизм близок нигилизму: человек не может быть надежным источником положительных ценностей.
Но, говорят ингуманисты, из того, что человек – это лишь странная переменная в развитии материи, а никакая «форма», будучи порождением отчасти нашей фантазии и моделирования, не служит достаточным обоснованием автономии человека и его первородства, вовсе не следует, что человек несамостоятелен. Ведь из тех же самых предпосылок можно вывести и то, что человек самостоятелен.
Просто все наши слова вроде «идентичности», «личности», «самостоятельности» – это оформляющие слова, систематизирующие некоторое количество наших знаний и действий. А форма всегда антропоцентрична, она несет на себе след специфических человеческих интересов и желаний. Реально ничего из этого не существует, это наши узкие эгоцентрические модели объяснения своего опыта.
Но при этом человек, говорят современные философы, может правильно производить действие различения. Например, он может правильно различить материю и свою текущую мысль о материи. Следовательно, человек способен не столько познавать мир, сколько стать таким пробным камнем в познании миром себя, в самоопределении мира, которое одновременно оказывается усложнением реальности. Человек не может надежно утверждать, как устроен мир, но может надежно понять, в какой момент реальность усложнилась, на уровне вещей или на уровне мыслей о ней и о том, как нам теперь с этим быть.
Первым, кто стал систематически работать в области «темной» социологии, был французско-американский исследователь Бруно Латур (1947–2022) [141]. Он больше всего изучал работу лабораторий, обратив внимание на то, что мы обычно сводим науку только к общественному прогрессу, только к влиянию на общество. Для нас ученые – это обслуживающий персонал прогресса. Но это только поверхностная, светлая сторона науки.
На самом деле лаборатория – это рискованное предприятие, выясняющее отношения с природой и вещами, которые «сопротивляются» и «дают сдачи». Это всегда тяжба с природой, это не только ломка природы, но и ломка природой самой лаборатории. Идеи Бруно Латура, конечно, повлияли на изображение лабораторной деятельности как непредсказуемой и странной, например в ситкоме «Теория большого взрыва» (2007–2019) или фантастическом мультсериале «Рик и Морти» (2013 – н. в.).
Согласно Латуру, лаборатория не может стать успешной, только если она будет ставить много экспериментов: эти эксперименты проясняют только «светлую» сторону природы, но не гораздо более обширную «темную». Напротив, лаборатория должна в чем-то вступать в «симбиоз» с природой, приспосабливаться к ней, претерпевать некоторую конвергенцию. Она должна свою жизнь сделать подобной жизни природы, пустить в себя стихийность, тем самым на себе испытывая неожиданные и непредсказуемые факторы развития. Одновременно она должна быть в чем-то похожа на министерство – только тогда ее выводы станут понятными, только тогда они будут изложены на правильном бюрократическом языке.
Проблемой перевода занимался коллега Бруно Латура Мишель Каллон (р. 1945) [142]. Он обратил внимание на то, что рассогласованность действий часто обусловлена «темными» свойствами самого языка, что одно и то же слово может означать разные порядки действий. Например, человек учится ездить на велосипеде: ему говорят «держи руль» в смысле «контролируй руль», а он в него вцепляется и падает. Такое взаимное непонимание часто встречается в экологических вопросах: что значит «достаточное», «умеренное» или «разумное» потребление? Эксперты понимают это одним образом, а исполнители – совсем по-другому. Поэтому Каллон говорит, что нужно обеспечить симбиоз между профессиональными жаргонами и общим литературным языком.
Латур назвал свой подход АСТ – акторно-сетевая теория. В этой теории человек не имеет преимущества перед другими вещами: животными и растениями, языками и текстами, погодой и системой управления. В лаборатории люди – только один из узлов системы, который ведет себя часто не рациональнее, чем другие узлы. Подопытные кролики, система электроснабжения или правила написания отчета рациональнее, чем сотрудники лаборатории, которые иногда действуют наугад.
Иначе говоря, никто и ничто в лаборатории не имеет привилегий рациональности, а правильное знание о «темной» по большей части реальности создает только сеть, только постоянное совершенствование процедур взаимодействия «человеческих» и «нечеловеческих» субъекты. Нужно заметить, что Латур здесь не новатор: в других формах рациональности «нечеловеческие» субъекты давно признаны. Так, в бытовой рациональности это разные «обстоятельства», «так получилось», в психоаналитической рациональности – бессознательное и надсознательное, в религиозной рациональности – духи как ангелы и бесы.
Но Латур считал себя социологом, а не философом. «Темная» философия появилась в 2007 году, когда четыре молодых исследователя, англичанин Йен Грант, американцы Грэм Харман и Рей Брассье и француз Квентин Мейясу, собрались на конференции обсудить, как осуществить общий подход к «темному» и непредсказуемому, которого гораздо больше в мире, чем предсказуемого. Было предложено выражение «спекулятивный реализм», означающее, что рассмотрение вещей совсем не требует обязательного формирования идей, как в идеализме.
Все философские системы, в которых рассмотрение связывается с формированием образа, модели, идеи или умственного представления, для спекулятивных реалистов – идеалистические и устаревшие системы. Рассмотрение, говорят они, это просто принятие реальности. Поэтому можно говорить и что мы смотрим на стул, и что стул смотрит на нас, когда дает нам возможность на него сесть. Познание – это просто принятие реальности, и не только мы принимаем реальность стула, но и стул принимает реальность нас.
Грэм Харман [143] заявил, что главная цель новой философии – атака на «корреляционизм», представление о том, что мы, люди,
