гнев, решила больше не заходить, пока её не позовут. Наученная опытом, она знала, что если останется перед ним, то будет только мешать, а если постарается утихомирить его гнев ласковыми речами, это лишь усилит пламя. Хозяин дома остался один, и явные следы гнева, которые обычно он ощущал по своим глазам, коже лица, дёрганью рук и языка, улетучились. Но в глубине души гнев ещё оставался, как какой-то смутный осадок на дне котла.
Дома он гневался, очевидно, по самым тривиальным причинам: из-за несоответствия обстоятельств его планам в домашней политике. Но ещё его возбуждал также и свойственный ему пылкий темперамент, необузданный и не знающий тормозов, и его не могла укротить проницательность, которой он в совершенстве владел вне дома. А может быть, он давал таким образом себе отдых от многочисленных забот и волнений, что он терпел от людей, от самообладания, вынужденной терпимости, нежности, подчёркнутого уважения к другим и завоевания их расположения к себе любой ценой. Нередко так случалось, что ему становился очевидным тот факт, что он пасует перед собственным гневом без причины, но даже в таком состоянии он не сожалел о том, что настолько распоясался из-за убеждения в том, что вспышки его гнева по всяким пустякам способны предотвратить опасность. Таким образом, гнев заслуженно и по достоинству служил ему. Но в этот день он уже больше видел в ничтожной оплошности с Фахми, о которой ему сообщили, позорный каприз сына, которому не пристало находиться в голове у школьника-члена его семьи. Он не представлял себе, как это «чувства» могут незаметно проникать в сердца мальчиков этого дома, так ревниво стерегущего суровую непорочность и чистоту.
Затем наступило время послеполуденной молитвы, что давало отличный шанс потренировать свою душу. Молитву он завершил уже со спокойным сердцем и умиротворением. Он уселся на молитвенный коврик, поджав под себя ноги и распростёр ладони, прося Аллаха о благословении для него в его детях и имуществе, и призывая защитить сыновей от распутства и направить их на истинный путь. Когда он уже вышел из дома, то увидел на улице мрачную демонстрацию, целью которой было вызвать страх, никак не меньше. В лавке он встретил нескольких своих друзей и рассказал им о «сегодняшней шутке», однако он не любил заставать кого-то врасплох, и потому это выглядело скорее как пошлый анекдот. Друзья же сопроводили её смешными комментариями. Он не заставил себя ждать и тут же присоединился к их шуткам. А потом они покинули его, а он продолжал безудержно хохотать… «Шутка», рассказанная в собственной лавке, казалась ему совсем не такой, какой она выглядела дома, у него в комнате. И он даже смог посмеяться над ней, и проявить интерес, так что сказал сам себе, довольно улыбаясь:
— Тот, кто похож на отца, не может быть несправедлив…
21
Когда Камаль постучал в дверь дома, вечер уже приближался решительным шагом, и погружал в сумрак все дороги, аллеи, минареты и купола. Камаль не отказывал себе в неожиданно выпавшем на его долю удовольствии прогуляться: ему позволяли выйти в такой поздний час, чем он очень гордился, для того, чтобы передать устное послание от Фахми. От него не скрылось, что брат доверил это дело лишь ему одному, и больше никому. В атмосфере таинственности, которая окружала это поручение, он ощущал своим маленьким сердечком, что трепетало от радости и гордости, особую важность этой миссии. Он с удивлением спросил, что подвигло вдруг Фахми, и отчего он пребывал в такой тревоге и печали, и даже надел чёрную одежду, в которой казался странным, каким он его никогда до этого не видел. Отец вспыхивает от гнева, словно вулкан, причём по малейшим причинам, а Ясин, несмотря на свои сладкие речи, воспламеняется, словно огонь; и даже Хадиджа с Аишей не лишены злобности. Смех же у Фахми выражался только улыбкой, а гнев хмурым видом; он хранил глубокое спокойствие при всей искренности чувств и непоколебимом воодушевлении. Камаль даже не мог вспомнить, чтобы он видел его в таком состоянии, как сегодня. Он никогда не забудет, как тот ушёл в комнату для занятий: глаза его были опущены, а голос содрогался. Никогда не забудет и того, как брат впервые в жизни заговорил с ним тоном страстной мольбы, немало удивившей его, и даже попросил его запомнить наизусть послание, которое передал ему и заставил повторить много раз. Из смысла этого послания Камаль понял, что дело это связано самым тесным образом с тем странным случаем, который он украдкой подслушал за дверью и затем пересказал своим сёстрам, а между ними загорелся спор. Но больше всего это касалось Мариам, той девушки, что часто перекидывалась шутками с ним, а он — с ней. Он чувствовал к ней симпатию, но иногда она раздражала его. Но он не понимал, что за важность такую представляла эта самая Мариам для спокойствия и благополучия его брата… Почему она одна из всего рода человеческого смогла сотворить такое с его дорогим, замечательным братом?
Тут он обнаружил, что стало темнеть, а темнота окружала жизнь духов и привидений и возбуждала у него одновременно любопытство и страх. Сердце его нетерпеливо спешило проникнуть в эту сокровенную тайну. Но его смятение, тем не менее, не мешало ему повторять вслух послание брата, как он уже декламировал его раньше, пока не убедился в том, что ни одно слово из него не пропало. Он подошёл к дверям дома семейства Ридван, повторяя послание, затем свернул в первый же переулок, который привёл его к входной двери. Этот дом был ему знаком: он неоднократно пробирался в его маленький дворик, в углу которого скрывалась ручная тележка с потёртыми колёсами; он взбирался на неё, и воображение помогало ему починить эти колёса, завести её и отправиться туда, куда душа желала… Он часто заходил в комнаты этого дома без всякого разрешения, и его радушно, с шутками-прибаутками принимали в нём: и сама хозяйка, и её дочь, которую он звал «по юности лет своих» старой подружкой, и почти что привык к этому дому с его тремя комнатами, посреди которых располагался небольшой зал, в котором перед окном, выходящим непосредственно на султанские бани, стояла швейная машинка. Он привык к этому дому так же, как и к своему, с большими комнатами и большой гостиной,
