где каждый вечер члены семьи собирались выпить кофе. Некоторые вещи в этом доме произвели на него такое впечатление, которое долго ещё потом находило отклик в его душе в молодые годы, например, гнездо горлицы в самой верхней части машрабийи, соединённой с комнатой Мариам, край которого выступал над машрабийей и прижимался к стене, словно части круга, оплетённого соломой и перьями, из которого иногда виднелся хвост или клюв мамы-наседки, всякий раз как она сидела в гнезде. Он вожделенно смотрел на это гнездо, борясь с двумя желаниями сразу; одним из них, позывы которого исходили из самой души его, — было позабавиться и похитить оттуда птенцов, а другим, заимствованным им от матери, — было просто внимательно следить за гнездом и в фантазиях своих участвовать в жизни горлицы и её семейства. Или вот фотография миловидной женщины, что висела в комнате Мариам, и как и она, обладала ярким румянцем, тонкой кожей, миловидными чертами лица и превосходившей своей прелестью тех красоток, чьи лица он рассматривал каждый вечер в лавке Матусиана: он долго смотрел на фотографию, спрашивая себя о том, какая у неё «история». Мариам своим бойким язычком рассказывала ему всё, что знала, а также и то, чего не знала о ней, и тем околдовывала его и вызывала у него живой интерес. И потому-то дом этот не был для него чужим.
Он прошёл в зал никем не замеченный, и бросил мельком взгляд на самую первую комнату, и заметил, что хозяин дома, господин Мухаммад Ридван уже спит в постели — зрелище, к которому он уже давно привык. Он знал, что старик болен, часто он слышал также, что он парализован, и даже один раз спросил у матери, что такое паралич… На что та испугалась и начала просить помощи у Аллаха от той беды, что он только что назвал. Камаль замкнулся в себе и отступил, и с тех пор хозяин дома вызывал у него жалость, а также скрытое любопытство, смешанное со страхом.
Затем он прошёл в следующую комнату, и увидел мать Мариам, стоящую перед зеркалом; в руках у неё было что-то похожее на тесто, которое она разминала и растирала им щёки и шею, и быстрыми, повторяющимися движениями похлопывала по лицу. Затем кончиками пальцев она ощупывала его, чтобы убедиться, что оно мягкое и нежное. При том, что ей уже было за сорок, она оставалась такой же красивой, как и её дочь, любила посмеяться и пошутить. Едва она увидела его, как радостно приблизилась и поцеловала, а потом спросила так, словно терпение её было на исходе:
— Когда же ты вырастешь, чтобы я женила тебя?
На него напало смущение, хоть шутки её и не были ему неприятны. До чего же раздувало его любопытство то действие, которому она время от времени отдавалась, стоя перед зеркалом. Он однажды даже спросил об этом у матери, только та прогнала его криками (а крики были у неё самыми суровыми методами воспитания), упрекая его за этот вопрос, что он не нарочно задал ей. А мать Мариам была с ним мягче и великодушнее, и когда однажды заметила, с каким интересом он наблюдает за ней, усадила его на стул перед собой и приклеила к его пальцам то вещество, которое он поначалу считал тестом, и подставила ему лицо, весело сказав:
— А ну-ка попробуй ты, а я посмотрю на твоё умение!
Он стал подражать её жестам, пока не доказал ей своё умение с присущей ему живостью и радостью. Но такой опыт не удовлетворил его любопытство, и он спросил:
— Для чего вы это делаете?
Она захохотала:
— А ты ещё десять лет подожди, тогда сам узнаешь! А нужно ли ждать? Разве нежная мягкая кожа не лучше сухой?… Вот такая?
Он тихонько прошёл через дверь, чтобы она не почувствовала его присутствия, ибо послание, которое он нёс, было серьёзным, и он не мог позволить, чтобы его встретил кто-то ещё, помимо Мариам.
Он обнаружил её в самой последней комнате; она сидела на постели, щёлкала семечки, и держала в руках блюдо, до верху заполненное шелухой. Увидев его, она с удивлением сказала:
— Камаль!..
Она чуть было не спросила его, что его привело сюда в такой час, однако отказалась от этого, не желая его напугать или смутить.
— Добро пожаловать. Давай, присядь рядом со мной…
Он приветственно протянул ей руку. Затем развязал шнурки на ботинках и снял их, запрыгнув на постель. На нём был полосатый джильбаб и синяя шапочка в красную полоску. Мариам засмеялась своим нежным смехом и насыпала ему в ладошку немного семечек:
— На, поклюй, воробушек, поработай своими жемчужными зубками… Ты помнишь тот день, когда ты укусил меня за запястье, а я тебя пощекотала… вот так…?
И с этими словами она протянула руку в направлении его подмышки, но он непроизвольно скрестил руки на груди, защищая подмышки, и нервно рассмеялся, как если бы она и впрямь пощекотала его под мышками кончиками пальцев. Затем он закричал:
— Пощади меня, сестрица Мариам!..
Она отстала от него, удивившись его внезапному страху, и спросила:
— Почему у тебя всё тело дрожит от щекотки?… Вот смотри, я совсем не обращаю на это внимания.
И она начала щекотать саму себя, с пренебрежением поглядывая на него. Он не удержался и с вызовом бросил ей:
— А давай-ка я тебя пощекочу, и мы посмотрим тогда!
Она лишь подняла руки над головой, как его пальцы погрузились в её подмышки и он принялся легко и быстро щекотать её, глядя прямо в её чёрные красивые глаза, чтобы уловить первый же признак того, что она не выдержит. Но вскоре вынужден был отвести назад руки, тяжело вздохнув от разочарования и стыда. Она же сопроводила его действия заливистым язвительным смехом и сказала:
— Ну что, убедился, слабый мужчинка?… Не утверждай теперь, что ты мужчина!
Затем, словно вспомнив какое-то важное дело, неожиданно сказала:
— О несчастье ты моё!.. Ты забыл меня поцеловать!.. Разве я не напоминала тебе много раз
