Сейчас, правда, было не до отвлеченных вопросов. С той же бесцеремонностью его поволокли к боковому входу. Там, уже более вежливо, повели длинным, освещенным факелами коридором, упершимся в окованную красной медью дверью. Как только шагающий впереди воин приблизился к двери, она распахнулась.
Сарсехима втолкнули внутрь.
Менее всего он ожидал оказаться в спальне, но это была именно спальня, и с этим ничего не поделаешь.
В комнате стоял полумрак, зыбкий свет дарили несколько, заправленных очищенной нафтой светильников. Посреди располагалось широкое ложе, прозрачные занавеси были подняты. На ложе нежилась красавица. По ее позе трудно было признать ее нуждающейся в услугах лекаря, скорее, она устала от бесчисленных любовных мук.
Но где источник ее мук?
Он появился не сразу. Сначала из‑за перегородки послышалась мурлыкающий мотивчик и, наконец, к евнуху вышел Шурдан.
Улыбнулся, поприветствовал евнуха, затем, повернувшись к красотке, прикрикнул – брысь! – и, по–дружески обняв гостя за плечи, повел в другую, выходившую на балкон и залитую дневным светом комнату.
— Рад видеть тебя в добром здравии. С какой целью шляешься по столице? – поинтересовался наследник.
— Это длинная история, – отозвался евнух.
— Ничего, я послушаю. Твои рассказы всегда интересны, как, впрочем, сказки старого дурака Ишпакая.
— Кто он такой? – спросил Сарсехим, подхватив предложенную царевичем манеру вольнолюбивой, без почитания чинов беседы.
— Это умник из твоей породы. Он прислуживает Шами в Ашшуре, рассказывает на ночь сказки. Теперь наша святыня – кладезь сказок, но об этом после. Итак?
Поэму о своих похождениях Сарсехим начал с рассказа о безвременной кончине Бен–Хадада, о происках Хазаила, о встрече с Партатуи–Бурей. Затем поведал о том, как ему удалось передать скифу обстоятельное письмо, в котором описывались подробности смерти царя. Это письмо привело его в зиндан, где он ожидал исполнения смертного приговора.
Спасся чудом.
О страданиях в пустыне, о новой встрече с Бурей поведал кратко, только факты, отметив, что Буря, должно быть, пошел в гору. О случившемся перевороте в голове – или, если угодно – в душе, предусмотрительно умолчал. Такие подробности вряд ли способны заинтересовать наследника престола. Чем больше говорил, тем отчетливее ощущал тревогу – Шурдан ни разу не перебил его. Подпиливал пилочкой ногти и слушал.
Закончил поэму Сарсехим прибытием в Калах – решил перед отбытием в Вавилон поближе познакомиться с великим городом, ведь напуганный купец ссудил его достаточным количеством серебра…
В этот момент наследник перебил его.
— Купца мы отыщем, в этом я не вижу трудностей. Все остальное проверим, но ты не упомянул о главном – твой маршрут по столице вызвал у моих людей, мало сказать, недоумение. Ты изумил царских соглядатаев неподдельным интересом к оборонительным сооружениям столицы. Зачем ты осматривал ворота? Изучал, как они запираются?
— У меня и в мыслях не было, господин!.. – разволновался евнух.
— Что же было у тебя в мыслях, Сарсехим? Согласись, чужестранец, побывавший возле Воловьих ворот, затем направившийся к центру города, вдруг резко поворачивает и быстро возвращается на прежнее место, будто он что‑то не доглядел. Чтобы отвлечь внимание, ты потоптался возле невольничьего рынка, где к тому времени уже закончились торги и покупать‑то уже было нечего, разве что столетнюю старуху или немощную хромоножку. Объяснись.
Сарсехим сделал понимающую физиономию.
— Твои люди, по–видимому, не пропускают ни одного базара, где торгуют спелыми ягодками.
— Естественно, – пожал плечами Шурдан, – ведь я должен знать, что творится в городе и чем могут побаловать меня заезжие купцы. Но ты не ответил на мой вопрос.
— Ты сам, о, проницательный из проницательнейших, ответил на него.
— Каким же это образом? – удивился Шурдан.
— Я рассматривал хромоножку.
— Что же в ней такого интересного?
— Это Гула, сиятельный из самых сиятельнейших…
— Ах, оставь титулы. Меня уже достали ими. Называй меня запросто – светоч мира.
— Как? Уже?!
— Нет, но скоро, а пока можешь обращаться ко мне «господин». Кто такая Гула?
— Дочь Мардук–Закир–шуми, выданная замуж за царевича Дамаска Ахиру.
Царевич вздыбил брови.
— Ты в своем уме?! Ну‑ка, расскажи подробней.
Как бы ни хотелось Сарсехиму замять эту тему, выхода не было. Провести Шурдана, тем более, отделаться от него пустыми объяснениями, не удастся. Пришлось поведать о замке в горах – логове ненасытной дочери Эрешкигаль, о том, что случилось с Нинуртой и Шаммурамат и как ему удалось сохранить плод. Закончил тем, что мимоходом признал вину.
— Господин, я не сумел выполнить твое задание. Неодолимые препятствия помешали мне. К тому моменту, как я прибыл в Дамаск, Гула успела скрыться с младенцем в горном замке.
— Я подозревал что‑то в этом роде. Недаром ты тянул время в Вавилоне, за это тебе еще придется ответить, но сейчас важно другое. Ты твердо уверен, что это Гула?
Сарсехим позволил себе обидеться.
— Я знал ее с младенчества.
— Ты утверждаешь, что это по ее наущению сирийские негодники пытались овладеть скифянкой?
— Вне всякого сомнения, господин.
— И она же, пылая ненавистью, приказала похитить Нинурту?
— Я бы позволил себе поправку. Не ненавистью, но завистью.
— Это не меняет сути. Как же Хазаил не побоялся продать в рабство вавилонскую принцессу?
— Он боится ее больше, чем твоего венценосного отца.
Шурдан изломил бровь.
— Разве так бывает, Сарсехим? Разве кого‑то можно бояться больше, чем ассирийцев?
— Бывает, господин.
— А как насчет родства с Эрешкигаль, это разве не подтверждает, что она безумна?
— Что есть безумие? Это понятие более туманно, чем истина.
— Боги, мои боги! Всегда одно и тоже – что есть истина? Что есть безумие? Что есть честь, справедливость, милосердие?! Сколько же нынче развелось охотников задавать подобного рода вопросы! Все они готовы с пеной у рта отстаивать свое право на истину, при этом на любой довод каждый из них готов представить свой довод, и попробуй только не согласиться с ними, тут же начнут вопить – тебя надо отправить прямиком в страну без света. Тебе не надоели эти разговоры?
— Нет, господин. Я только теперь почувствовал к ним вкус.
— Это не делает тебе чести, евнух. Впрочем, страдающий евнух – это что‑то новенькое. Ты всерьез полагаешь, что Гула так опасна?
Сарсехим не удержался и принялся бить себя ладонями по щекам. Затем, заломив руки, взмолился.
— Господин, умоляю, не пытайся проверить это на собственном примере. Это не доведет тебя до добра.
Шурдан не выдержал, ответил резко.
— Что ты понимаешь в добре, раб! Ты не сумел выполнить самое простенькое задание, какое можно поручить самому ничтожному негодяю на свете, а не то, что царскому евнуху. Не забывай, ты у меня в долгу. Я найду, чем ты мог бы возместить ущерб, но это будет нелегко. Придется постараться, придется забыть о справедливости, милосердии, жалости. Потом, получив награду, сможешь вволю раскаиваться, умасливать богов. Этого я тебе запретить не могу, но ты не сказал главное – что такое Гула знает про Шаммурамат, что ненависть застила ей глаза. Ведь они сестры, не так ли?
— Да, господин. Умоляю, не ищи объяснений, будь осторожен. Предоставь Гулу ее судьбе.
— Учить меня вздумал?! Тебе прижгут пятки раскаленным железом.
— Как знаешь, господин, – вздохнул евнух и опустил голову.
— Я пошутил, – откликнулся наследник. – Ступай.
— Куда?
— За Гулой. Не мне же вызволять царевну из беды!.. Не хватало еще, чтобы царские люди были замечены в покупке искалеченных женщин.
— Господин прикажет выдать мне серебро?
— Купишь на свои, ведь ты, хитрюга, угодив в лапы работорговца, сумел не только выскользнуть из его объятий, но и обзавестись новой нарядной одеждой, заказать вино и вкусную пищу, расплатиться за постоялый двор. Я бы назвал это чудом, если бы не знал тебя. Впрочем…
Шурдан задумался и после короткой паузы добавил.
— Тебе выдадут медь. Она больше не стоит. Отведешь ее в дом, который укажет тебе мой человек. Он будет держаться в сторонке. Сделаешь все тихо. И поспеши, к полудню торги обычно заканчиваются.
Отведенная в указанный дом Гула покорно стояла там, где ее оставили – на внутреннем дворе под палящим солнцем. Ждала, пока Сарсехим и Азия, приставленный к евнуху писец из царской канцелярии, решат, как поступить с покупкой. Писец настаивал на том, чтобы сразу отправить женщину на задний двор, там ее место. Сарсехим пытался внушить высокопоставленному чиновнику – так нельзя поступать с царской дочерью.
Азия удивился.
