Но где источник ее мук?
Он появился не сразу. Сначала из-за перегородки послышалась мурлыкающий мотивчик и, наконец, к евнуху вышел Шурдан.
Улыбнулся, поприветствовал евнуха, затем, повернувшись к красотке, прикрикнул — брысь! — и, по — дружески обняв гостя за плечи, повел в другую, выходившую на балкон и залитую дневным светом комнату.
— Рад видеть тебя в добром здравии. С какой целью шляешься по столице? — поинтересовался наследник.
— Это длинная история, — отозвался евнух.
— Ничего, я послушаю. Твои рассказы всегда интересны, как, впрочем, сказки старого дурака Ишпакая.
— Кто он такой? — спросил Сарсехим, подхватив предложенную царевичем манеру вольнолюбивой, без почитания чинов беседы.
— Это умник из твоей породы. Он прислуживает Шами в Ашшуре, рассказывает на ночь сказки. Теперь наша святыня — кладезь сказок, но об этом после. Итак?
Поэму о своих похождениях Сарсехим начал с рассказа о безвременной кончине Бен-Хадада, о происках Хазаила, о встрече с Партатуи-Бурей. Затем поведал о том, как ему удалось передать скифу обстоятельное письмо, в котором описывались подробности смерти царя. Это письмо привело его в зиндан, где он ожидал исполнения смертного приговора.
Спасся чудом.
О страданиях в пустыне, о новой встрече с Бурей поведал кратко, только факты, отметив, что Буря, должно быть, пошел в гору. О случившемся перевороте в голове — или, если угодно — в душе, предусмотрительно умолчал. Такие подробности вряд ли способны заинтересовать наследника престола. Чем больше говорил, тем отчетливее ощущал тревогу — Шурдан ни разу не перебил его. Подпиливал пилочкой ногти и слушал.
Закончил поэму Сарсехим прибытием в Калах — решил перед отбытием в Вавилон поближе познакомиться с великим городом, ведь напуганный купец ссудил его достаточным количеством серебра…
В этот момент наследник перебил его.
— Купца мы отыщем, в этом я не вижу трудностей. Все остальное проверим, но ты не упомянул о главном — твой маршрут по столице вызвал у моих людей, мало сказать, недоумение. Ты изумил царских соглядатаев неподдельным интересом к оборонительным сооружениям столицы. Зачем ты осматривал ворота? Изучал, как они запираются?
— У меня и в мыслях не было, господин!.. — разволновался евнух.
— Что же было у тебя в мыслях, Сарсехим? Согласись, чужестранец, побывавший возле Воловьих ворот, затем направившийся к центру города, вдруг резко поворачивает и быстро возвращается на прежнее место, будто он что-то не доглядел. Чтобы отвлечь внимание, ты потоптался возле невольничьего рынка, где к тому времени уже закончились торги и покупать-то уже было нечего, разве что столетнюю старуху или немощную хромоножку. Объяснись.
Сарсехим сделал понимающую физиономию.
— Твои люди, по-видимому, не пропускают ни одного базара, где торгуют спелыми ягодками.
— Естественно, — пожал плечами Шурдан, — ведь я должен знать, что творится в городе и чем могут побаловать меня заезжие купцы. Но ты не ответил на мой вопрос.
— Ты сам, о, проницательный из проницательнейших, ответил на него.
— Каким же это образом? — удивился Шурдан.
— Я рассматривал хромоножку.
— Что же в ней такого интересного?
— Это Гула, сиятельный из самых сиятельнейших…
— Ах, оставь титулы. Меня уже достали ими. Называй меня запросто — светоч мира.
— Как? Уже?!
— Нет, но скоро, а пока можешь обращаться ко мне «господин». Кто такая Гула?
— Дочь Мардук-Закиршуми, выданная замуж за царевича Дамаска Ахиру.
Царевич вздыбил брови.
— Ты в своем уме?! Ну-ка, расскажи подробней.
Как бы ни хотелось Сарсехиму замять эту тему, выхода не было. Провести Шурдана, тем более, отделаться от него пустыми объяснениями, не удастся. Пришлось поведать о замке в горах — логове ненасытной дочери Эрешкигаль, о том, что случилось с Нинуртой и Шаммурамат и как ему удалось сохранить плод. Закончил тем, что мимоходом признал вину.
— Господин, я не сумел выполнить твое задание. Неодолимые препятствия помешали мне. К тому моменту, как я прибыл в Дамаск, Гула успела скрыться с младенцем в горном замке.
— Я подозревал что-то в этом роде. Недаром ты тянул время в Вавилоне, за это тебе еще придется ответить, но сейчас важно другое. Ты твердо уверен, что это Гула?
Сарсехим позволил себе обидеться.
— Я знал ее с младенчества.
— Ты утверждаешь, что это по ее наущению сирийские негодники пытались овладеть скифянкой?
— Вне всякого сомнения, господин.
— И она же, пылая ненавистью, приказала похитить Нинурту?
— Я бы позволил себе поправку. Не ненавистью, но завистью.
— Это не меняет сути. Как же Хазаил не побоялся продать в рабство вавилонскую принцессу?
— Он боится ее больше, чем твоего венценосного отца.
Шурдан изломил бровь.
— Разве так бывает, Сарсехим? Разве кого-то можно бояться больше, чем ассирийцев?
— Бывает, господин.
— А как насчет родства с Эрешкигаль, это разве не подтверждает, что она безумна?
— Что есть безумие? Это понятие более туманно, чем истина.
— Боги, мои боги! Всегда одно и тоже — что есть истина? Что есть безумие? Что есть честь, справедливость, милосердие?! Сколько же нынче развелось охотников задавать подобного рода вопросы! Все они готовы с пеной у рта отстаивать свое право на истину, при этом на любой довод каждый из них готов представить свой довод, и попробуй только не согласиться с ними, тут же начнут вопить — тебя надо отправить прямиком в страну без света. Тебе не надоели эти разговоры?
— Нет, господин. Я только теперь почувствовал к ним вкус.
— Это не делает тебе чести, евнух. Впрочем, страдающий евнух — это что-то новенькое. Ты всерьез полагаешь, что Гула так опасна?
Сарсехим не удержался и принялся бить себя ладонями по щекам. Затем, заломив руки, взмолился.
— Господин, умоляю, не пытайся проверить это на собственном примере. Это не доведет тебя до добра.
Шурдан не выдержал, ответил резко.
— Что ты понимаешь в добре, раб! Ты не сумел выполнить самое простенькое задание, какое можно поручить самому ничтожному негодяю на свете, а не то, что царскому евнуху. Не забывай, ты у меня в долгу. Я найду, чем ты мог бы возместить ущерб, но это будет нелегко. Придется постараться, придется забыть о справедливости, милосердии, жалости. Потом, получив награду, сможешь вволю раскаиваться, умасливать богов. Этого я тебе запретить не могу, но ты не сказал главное — что такое Гула знает про Шаммурамат, что ненависть застила ей глаза. Ведь они сестры, не так ли?
— Да, господин. Умоляю, не ищи объяснений, будь осторожен. Предоставь Гулу ее судьбе.
— Учить меня вздумал?! Тебе прижгут пятки раскаленным железом.
— Как знаешь, господин, — вздохнул евнух и опустил голову.
— Я пошутил, — откликнулся наследник. — Ступай.
— Куда?
— За Гулой. Не мне же вызволять царевну из беды!.. Не хватало еще, чтобы царские люди были замечены в покупке искалеченных женщин.
— Господин прикажет выдать мне серебро?
— Купишь на свои, ведь ты, хитрюга, угодив в лапы работорговца, сумел не только выскользнуть из его объятий, но и обзавестись новой нарядной одеждой, заказать вино и вкусную пищу, расплатиться за постоялый двор. Я бы назвал это чудом, если бы не знал тебя. Впрочем…
Шурдан задумался и после короткой паузы добавил.
— Тебе выдадут медь. Она больше не стоит. Отведешь ее в дом, который укажет тебе мой человек. Он будет держаться в сторонке. Сделаешь все тихо. И поспеши, к полудню торги обычно заканчиваются.
Отведенная в указанный дом Гула покорно стояла там, где ее оставили — на внутреннем дворе под палящим солнцем. Ждала, пока Сарсехим и Азия, приставленный к евнуху писец из царской канцелярии, решат, как поступить с покупкой. Писец настаивал на том, чтобы сразу отправить женщину на задний двор, там ее место. Сарсехим пытался внушить высокопоставленному чиновнику — так нельзя поступать с царской дочерью.
Азия удивился.
— Ты в своем уме, вавилонянин? Какая из этой драной кобылы царская дочь! Не присочинил ли ты насчет ее знатного происхождения?
— Даже если я и присочинил, расхлебывать эту кашу придется тебе, Азия.
Писец, крепкий молодой человек с бородкой под Шурдана, со смышлеными, ищущими глазами, от души рассмеялся.
— Почему ты так решил, скопец?
— Я знаю, с кем имею дело.
— С кем же?
— С воспитанницей Эрешкигаль. Мой совет — поступай с ней по — доброму, но держись от нее подальше.
— Как по — доброму?
— Пусть она сначала помоется, потом решим.
— Вот ты и займись этим, — заявил Азия, — а я доложу господину.
За всю дорогу ни писец, ни евнух словом не перебросились с рабыней. У Сарсехима даже мысли не возникало поговорить с Гулой. Писец же относился к рабыне с нескрываемой брезгливостью, даже после совершения сделки отказался приблизиться к ней. Так что укутанному по самые глаза Сарсехиму пришлось жестом указать Гуле на ее место — шагах в пяти позади себя и затем жестами же понукать Гулу, которая с трудом волочила искалеченную ногу. Рабыня едва поспевала за новым хозяином, теперь покорно ждала, как с ней поступят.
