— Как по — доброму?
— Пусть она сначала помоется, потом решим.
— Вот ты и займись этим, — заявил Азия, — а я доложу господину.
За всю дорогу ни писец, ни евнух словом не перебросились с рабыней. У Сарсехима даже мысли не возникало поговорить с Гулой. Писец же относился к рабыне с нескрываемой брезгливостью, даже после совершения сделки отказался приблизиться к ней. Так что укутанному по самые глаза Сарсехиму пришлось жестом указать Гуле на ее место — шагах в пяти позади себя и затем жестами же понукать Гулу, которая с трудом волочила искалеченную ногу. Рабыня едва поспевала за новым хозяином, теперь покорно ждала, как с ней поступят.
Сарсехим подошел ближе, снял накидку. Гула равнодушно глянула на него и отвела взгляд в сторону. Озадаченный и немного обиженный Сарсехим приказал.
— Ступай и помойся.
Гула, ни слова не говоря, заковыляла за подошедшей упитанной эфиопкой, презрительно глядевшей на новую рабыню.
Сарсехим вернулся в тень, отбрасываемую нависшей вдоль второго этажа галереей, краем хламиды вытер пот со лба, с тоской глянул по сторонам. В тот момент ему более всего хотелось выбраться из этого странного дома и, зажав голову руками, бежать куда глаза глядят. Хотя бы в Вавилон. Мчаться так, как он за всю свою жизнь не бегал.
Устройство внутреннего двора напоминало вавилонскую усадьбу средней руки. Возле проделанной в низкой стене калитки, стараясь спрятаться от палящего солнца, сидел на корточках крепкий мужчина в короткой тунике и что-то чертил палочкой на земле. В дальнем конце двора, где начиналась хозяйственная половина, был устроен источник воды — струя из пасти бронзового льва лилась в широкое, обмазанное изнутри слоем асфальта, глиняное корыто. В той стороне время от времени промелькивали какие-то женщины. Хозяйственные ворота охраняли два дюжих, в коротких туниках охранника. Из дома без разрешения не выпустят — это было ясно без объяснений.
Азия сверху окликнул Сарсехима, жестом показал — взбирайся на галерею. Евнух поднялся, по привычке отряхнул колени и двинулся к приставной лестнице. Следуя за писцом, добрался до южной стороны дома. Здесь оба вошли в просторную, светлую комнату, где возле входа стоял глиняный кувшин с водой для омовения рук, а на полу лежал цветастый ковер. У дальней стены был устроен помост, на котором на подушках — валиках устроился Шурдан. Рядом с помостом стоял круглый столик на трех ножках. На столике еда — пшенная каша в глиняной миске, перья лука, огурцы, фрукты горкой, нарезанный ломтями хлеб.
Посреди комнаты, укутанная с головой в чистое покрывало, стояла Гула.
Азия приблизился к помосту, вид у него был чрезвычайно исполнительный.
— Прикажи ей показать лицо, — распорядился царевич.
— Женщина, открой лицо.
Гула откинула покрывало.
— Пусть скинет одежду.
Женщина и на этот раз дождалась команды писца. Она спустила покрывало, так и замерла, опустив руки.
Это было жалкое зрелище. Шурдан скривился, потом неожиданно обратился к пленнице.
— Оденься.
Когда Гула прикрыла тело, царевич спросил.
— Что ты хочешь?
— Поесть.
— Ешь.
Гула, как заведенная кукла, прихрамывая, приблизилась к столику. Опустилась на пол и аккуратно взяла стрелку лука.
Она отведала всего понемногу, затем многозначительно взглянула на Азию. Тот поспешил налить ей сладкой воды. Наполнил глиняную чашку и внезапно замер, нахмурился — так и стоял, что-то выговаривая про себя. Наверное, ругал себя за то, что бездумно услужил рабыне.
Гула пригубила и встала.
— Теперь что хочешь? — спросил царевич.
— Спать и еще… мужчину.
Шурдан удивленно посмотрел на нее, потом на Сарсехима, криво усмехнулся и остановил взгляд на Азии.
— Тебе придется потрудиться, приятель. Я, к сожалению, занят.
Азия машинально шагнул в сторону Шурдана.
— Господин!.. Меня ждут дома. У меня молодая жена.
— Тебе сказано — я занят, — повторил Шурдан. — А твоей жены не убудет, тем более что ты будешь иметь дело с вавилонской царевной. Это большая честь для вашего дома.
Писец сжал челюсти, неприязненно глянул в сторону рабыни, потом отступил и церемонно поклонился.
Шурдан поднялся с помоста, хлопнул в ладоши. Прибежали две очаровательные девушки. Царевич указал на возвышение и распорядился «постелить здесь», затем, многозначительно, в злобно — повелительном тоне приказал молодому человеку.
— Возьми ее как падаль, Азия! Возьми как мразь! Возьми как ассириец!.. — затем, жестом указав евнуху следовать за ним, вышел из комнаты.
На галерее евнух, напуганный вспышкой царского гнева, осторожно поинтересовался.
— Господин отпустит меня? Я не болтлив.
— Нет, останешься здесь. Будешь прислуживать Гуле.
— Господин убедился, что эта женщина Гула? Господину угодно взять меня на службу? Но меня ждут в Вавилоне. Я могу понадобиться и царю царей.
— Понадобишься, отпущу, а пока поживешь у меня в гостях.
* * *
Как не пытался Сарсехим примириться с действительностью, жизнь продолжала преподносить ему сюрпризы, первым из которых оказалась увешанная щенками сука, которую уже на следующее утро по приказу Азии доставили в усадьбу.
Как объяснил писец, земля и постройки были записаны на имя горшечника средней руки, которого наследник вывел на откуп и выделил средства на обзаведение. Горшечник за пять лет выплатил долг, и по совету покровителя так перестроил усадьбу, что сам обосновался за стеной, а на бóльшей части участка был возведен двухэтажный дом с плоской крышей и необходимыми в хозяйстве служебными постройками, а также небольшой сад. Шурдан пользовался этим местом, когда хотел укрыться от соглядатаев отца.
Со стороны улицы усадьба мало чем отличалась от подобных городских строений, наглухо укрывшихся за высокими, белеными заборами. Дома по соседству занимали приближенные к царевичу люди, а также знатные из других общин, кому не терпелось быть поближе к наследнику. На крышах домов были устроены тайные посты, Улицы в этом квартале патрулировали крепкие, молчаливые ребята, в которых можно было признать воинов из личной охраны Шурдана.
Азия в первый же день предупредил евнуха — сбежать отсюда невозможно. Даже пытаться не стоит — догонят, будет другой разговор.
— Я и не собираюсь! — перепугался Сарсехим и попытался внушить чиновнику, как он благодарен за оказанную милость, с какой радостью он выполнит любое поручение.
— Посмотрим! — откликнулся Азия и в этом горделивом, явно неуместном для рядового писца возгласе, евнух уловил отдаленное дыхание Эрешкигаль, чья аура начинала наползать и на дом горшечника, и на столицу, и на победоносную Ассирию.
Прошла семидневка и еще два дня. В полдень Азия явился за Сарсехимом и приказал ему следовать за ним. Предупредил — господин ждет тебя.
За все это время писца всего раза два отпускали домой. Он заметно похудел, стал задумчив, его спесь поблекла. Когда взобрались на галерею, Сарсехим, наблюдая, что двору уже бегали с пяток беременных сук и несколько щенков, отважился спросить — зачем столько?
— Госпожа любит возиться с собаками, — ответил Азия. — Еще просит доставить кобелька из пастушьих волкодавов. Что в этом странного?
Услышав «госпожа», Сарсехим помертвел. Как вразумить молодого еще человека, что в этом незамысловатом желании, которое изъявила Гула, таилась страшная угроза! Как достучаться до его разума, если всего через семидневку он забыл о родном доме и назвал рабыню «госпожой».
Предупредить, что все начинается с собак? Посоветовать держаться подальше от этой суки? Призвать его поспешить к жене и попытаться излечиться от подобного подобным. Сколько сможешь, не выпускай из объятий супругу.
Опыт, копившийся в области копчика, предупредил — лучше помалкивай. Другой разум пояснил — помалкивать, это вовсе не значит набрать в рот воды и тупо ждать неизбежного.
Этого ли требует от тебя истина?
Разве можно назвать кротостью трусливую покорность?
Незлобивостью следует вооружиться, чтобы прервать цепь побоев, но никак не для того, чтобы уступать демонам.
В комнату, где их ждал наследник, они зашли по очереди, поклонились. Шурдан расположился на подушках, грудой наваленных на возвышении. В ногах у него, соединив колени и опустив голову, на трехногой табуретке сидела Гула.
— Как поживаешь, евнух? — спросил Шурдан. — Чем занимаешься? Ищешь щелку в заборе?
— Что ты, господин! — перепугался Сарсехим. — У меня и в мыслях не было!
— Об это и речь, — кивнул наследник. — Мне очень бы хотелось заглянуть в твою голову и узнать, каким мерзким варевом ты угостишь меня на этот раз.
Евнух побледнел.
— Нет — нет, — улыбнулся Шурдан, — не в том смысле, что я хотел бы заглянуть в твою отрубленную голову. Отрубленная голова, это, знаешь ли, неприятное зрелище. Я к чему клоню, если ты что-то утаил, в чем-то слукавил, рассказывая о посещении Дамаска, в твоих интересах правдиво рассказать, как все было.
