Он поджёг хибарку старухи и любовался, как огонь пожирал ветхое жилище и убогое добришко старухи; через час и следа не осталось от избы; только печной остов одиноко стоял на поляне.
— Куда теперь идти? Надо подальше скрыться из здешних мест: теперь искать меня будут. Не везёт мне в жизни… Пойду куда-нибудь. Деньги у меня водятся. Э, как ни жить, лишь бы жить…
И, успокоившись от душившего гнева и злобы, Цыганов быстро замаршировал по дороге к Москве.
— Что это, Пётр Петрович: я замечаю большую перемену в твоём обращении с Дуровым, что это значит? — как-то раз спросил князь Сергей у своего приятеля.
Тот как-то поморщился и тихо ответил:
— Тебе так кажется: никакой перемены. Я с Дуровым хорош по-прежнему.
— Не говори! Ты даже, как я заметил, нередко говоришь с ним на «вы», называешь его не Дуровым, а господином офицером. Скажи, Пётр Петрович, ты чем-нибудь им недоволен?
— С чего, князь, взял? Я очень, очень доволен молодым офицером! Он исправен по службе, храбр, старателен — единственный пример для всех.
— Уж и единственный! Ты преувеличиваешь, друг сердечный!
— Я преувеличиваю? Нисколько. Она, то есть он, удивительный человек!
— Опять-таки преувеличиваешь!
— Молодая женщина оставляет всё дорогое, любящее и решается сражаться в рядах нашей армии! Своим геройством и отвагою служит примером всем нам… — с жаром говорил Пётр Петрович. Он в своём увлечении забыл данное слово Дуровой никому не открывать, что она женщина. — Это идеальная, беспримерная женщина! В сражении кругом ад кромешный, кровь рекою льётся, от стонов и криков голова кружится, а она и бровью не моргнёт.
— Постой, постой! Про кого это, приятель, ты с таким увлечением рассказываешь? Кто эта идеальная женщина? Я не понимаю. Ведь я с тобою говорю про Дурова! — с удивлением посматривая на Зарницкого, сказал Гарин.
— И я говорю… то есть нет, — я сам не знаю, что болтаю, чёрт возьми!
Пётр Петрович растерялся и не знал, как вывернуться.
— Я говорю про Дурова.
— Ну, и я про неё.
— Про неё? Кто это «она»?
— Тьфу, чёрт! Опять спутал. Князь, чего ты меня сбиваешь? — рассердился Зарницкий.
— Помилуй, я и не думаю.
— Ну чего ты лезешь ко мне с этим Дуровым!
— Послушай, Пётр Петрович, этот Дуров — не Дуров, а Дурова?.. не мужчина, а женщина?
— Что ты ещё выдумал? — Зарницкий покраснел и опустил голову.
— Ты сам себя выдал, приятель!
— Я, я? — переспросил бедный Пётр Петрович.
— Да, ты. Проговорился, голубчик!
— Ну, ну, проговорился, что же из этого?
— Ничего особенного. Я и сам подозревал в этом молодом человеке женщину.
— Подозревал — и только? По нежному сложению он точно напоминал женщину, но по своему мужеству и геройству — твёрдого, закалённого в битвах воина. Да что! — и не одни мы с тобою, а вся армия, все приняли её за мужчину!
— Ну, были исключения. Твой денщик Щетина первый не хотел признать Дурову за Дурова.
— Да, братец, он оказался дальновиднее нас.
— Расскажи, пожалуйста, Пётр Петрович, как ты проник в эту тайну? Ведь Дурова так хорошо себя замаскировала.
И едва только полковник Зарницкий окончил свой рассказ, как ему удалось открыть, что храбрый молодой офицер не мужчина, — дверь в барак отворилась, и вошла Надежда Андреевна Дурова.
— Я не помешал? — спросила она, посматривая на растерявшихся друзей.
— Нисколько, нисколько, очень рады! — вставая и кланяясь, проговорил князь Гарин.
— Вы легки на помине: мы только что с князем про вас говорили. Прошу садиться.
Водворилось молчание; Зарницкий и Гарин не знали, о чём заговорить с Дуровой; она тоже молчала. Наконец Пётр Петрович откашлянулся и заговорил:
— Видите ли, милая барынька, я… я проговорился и открыл князю, кто вы. Вы на меня не сердитесь. Сделал это я, право, без всякого умысла, но это ничего: князь — мой, как вы знаете, искренний друг. Он вас не выдаст, ведь так?
— Разумеется, разумеется, — поспешил ответить Гарин.
— Благодарю вас, князь! — вся вспыхнув, тихо сказала Надежда Андреевна.
— Да, да, вы можете на меня рассчитывать, на мою скромность.
— Я прошу вас, князь! Скоро, говорят, последует мир с Наполеоном, и тогда я прощусь с вами, господа. А теперь пусть для всех по-прежнему я буду мужчина.
— Я, право, не знаю, Надежда Андреевна, зачем вы скрываете?.. Вы героиня, вторая Жанна д'Арк!.. Вы единственная из женщин. Перед вашею храбростью и отвагой должны преклониться, — опять увлёкся Зарницкий.
— Что вы, что вы?.. Я такая же, как и все, — скромно проговорила Дурова.
— Ну, нет, это вы оставьте! Вы необыкновенная женщина.
Князь Гарин с глубоким уважением смотрел на эту эксцентричную женщину; он дал ей слово, что будет молчать.
Чиновник Чернов — муж Дуровой, а также её отец с матерью так и решили, что их дочь утонула в реке Каме. Поплакали по ней родные, погоревали; не одну панихиду отслужили за упокой «утопленницы». Вдруг, недуманно-негаданно, отставной ротмистр Андрей Васильевич Дуров получает от дочери письмо, в котором она пишет любимому отцу, что жива и здорова и служит в уланском полку, в который поступила под именем Александра Дурова. Отец приходит в страшное беспокойство — и рад, и испуган, сам не знает, что делать! Оказывается, что дочь жива; он хотел поделиться своею радостью с женою Марфой Тимофеевной, которая в то время была больна. Но письмо дочери было для матери роковым: узнав, где и что её дочь, она так этим поразилась, что, прочитав письмо, тут же скончалась.
Похоронив жену, Дуров остался с большой семьёй на руках без хозяйки. Он стал повсюду разыскивать свою дочь и подал прошение на высочайшее имя в 1807 году о возвращении ему «несчастной дочери Надежды, по мужу Черновой, которая по семейным несогласиям принуждена была скрыться из дома».
Государь повелел навести справки о Дуровой и если таковая окажется в действующей армии, то вытребовать её в Петербург.
В силу этого повеления Надежде Андреевне нельзя было скрывать тайну, что она женщина. Да теперь уже эта тайна была открыта: все знали, что в рядах армии в гусарском мундире скрывается женщина. Князь Сергей Гарин по приказу главнокомандующего потребовал к себе Дурову для объяснения.
— Надежда Андреевна, тайна ваша открыта, и вам придётся немедленно ехать в Петербург, — встретил он кавалериста-женщину.
— Как? Зачем? — испугалась и удивилась она.
— По высочайшему приказанию: государь пожелал вас видеть.
— Боже, но как узнали?
— По прошению вашего отца, поданному на высочайшее имя, — ответил князь. — Но вы успокойтесь, Надежда Андреевна, худого вам ничего не будет: наш император справедлив и милостив.
— Я виновата, я! Зачем было мне писать письмо отцу? Зачем? Пусть бы думали, что я утонула в Каме. Разнежилась, соскучилась по семье — вот теперь и кайся! — взволнованным голосом говорила Дурова. — Зачем я им? Довольно мытарили! Только отца жалко, один он меня любил. На него бы я взглянуть желала!..
— Поезжайте в Петербург: может, там и увидитесь, — сказал Гарин.
К князю вошёл Пётр Петрович. Он был мрачен.
— Едете? — спросил он у кавалериста-девицы.
— Еду, Пётр Петрович, принуждена ехать.
— Государь требует… А всё ваш отец настроил!
— Он хочет вернуть меня в семью, в дом…
— А вы, Надежда Андреевна, лучше к нам скорее вернитесь. Мы… мы к вам привыкли, — взволнованным голосом говорил Зарницкий. Как видно, нелегко было ему расстаться с ней.
— Я буду просить у государя, как милости, чтобы он мне разрешил вернуться в армию. Здесь, между вами, мои друзья, и мой дом, и моя семья! — пожимая руки и князю, и Петру Петровичу, чуть не со слезами сказала она.
На другой день Дурова выехала из армии в Петербург. Зарницкий и Гарин далеко проводили её; она сердечно с ними простилась.
— Приезжайте скорее, ждём! — крикнул ей вслед подполковник Зарницкий.
— Только бы отпустили — приеду!
С тоской покинула она армию.
«Неужели меня домой отправят? — думала она. — Что я буду делать дома? Так рано осудить меня на монотонные занятия хозяйством? Надобно сказать всему прости — и светлому мечу, и доброму коню… друзьям… весёлой жизни… скачке, рубке, всему конец! Всё затихнет, как не бывало, и одни только незабвенные воспоминания будут сопровождать меня, где бы я ни была. Минутное счастье, слава, опасности!.. Шум!.. Клик!.. Жизнь, кипящая деятельностью!.. Прощайте!»
Так печально думала кавалерист-девица, отъезжая из армии в Петербург.
В Петербурге Надежду Андреевну ожидал отец её, Андрей Васильевич. Свидание его с дочерью после долгой разлуки было трогательно. Отставной ротмистр плакал как ребёнок, обнимая свою дочь.
