Поскольку тело ветра было наполнено снегом, его можно было видеть глазом. Этот бессмертный, этот двигающийся, этот истинный, извечно связующий тот и этот миры, был бел блистателен и легок. И каждый, кто видел его, размышлял о нем по-своему. Сидящий позади огня лицом к северу волхв, совершающий утреннее жертвоприношение, глядя на подвижную бесконечную снежную вечность, думал: «Тот, кто находится в ветре, не есть ветер, это всего лишь одно из его тел, одно из его бесчисленных воплощений. Тот, кто изнутри правит ветром — есть Род, безначальный, бесконечный, пребывающий в средоточии беспорядка, многообразный, единый…» А возвращающийся от реки землепашец, которому только что по счастливой случайности задалось убить палкой крупную выдру, весело поглядывая на ту же летящую снежную сеть, мерекал себе, что ежели снега будет много до самой весны, то от своей доли общинного урожая озимых он сможет отделить часть, дабы обменять ее на кой-какие прикрасы для своей жены, поскольку жена эта уже…
В наброшенной на плечи простой санной шубе из сиводушчатых лис[257] (не крытой цветной тканью) Ольга стояла в смотрильне[258] перед растворенным окном. Жгуты пакли, которыми было законопачено на зиму окно, валялись у ее ног, обутых в золотистые восточные башмаки, на один из которых нависал сползший с ноги серый вязаный чулок. Не чувствуя холода (а под шубой была одна только домашняя белая рубаха), Ольга смотрела на летящий снег, становившийся все более ярким по мере того, как убывала утренняя мгла, столь докучливая в месяце просинце[259]. Все обозримое с четырехсаженной высоты смотрильни было белым-бело, новые и новые вороха снега неслись с высот, уничтожая границу земли и неба. Лишь кое-где выглянет из молочной пелены сгибающаяся под ветром лиловая метелка голой сливы и вновь растает. Ольга смотрела на снег и думала о том, что он сейчас должно быть также устилает чистейшим искристым покровом где-то далеко в Деревской земле смоляные пепелища наполовину сожженного города Искоростеня, продолжает засыпать замерзшие красные лужи тысячами тысяч блистающих снежинок. Но он не прячет следы недавних событий, нет, он приуготовляет ей, Ольге, белый-белый, чистый-чистый путь к ее великой мечте. Ведь теперь нет перед ней преград. Еще немного времени, еще чуть-чуть терпения, — и сокровища мира, подобно этому снегу, сокроют для ее взора грязь земли, и вознесенная их сиянием она, мудрейшая из мудрых, всесведущая, непогрешимая, останется одна в тех ледяных высотах всесилия, где не может выжить ни одно из земных существований.
Вот куда понесли думы русскую княгиню. Теперь она была уверена, что последние события, подстрекательницей которых не без внутренней гордости она себя почитала, наконец расчистили стезю к ее высокой цели.
Осенью, теперь уже на веки вечные занесенную снегом, Игорь, наконец-то расставшись с дюже охочими до даровых угощений греческими послами, оставшимися зимовать в его тереме, отправился в полюдье за сборами, которые в давние времена употреблялись исключительно для поддержания обороноспособности княжеской дружины… Но теперь на плоды усилий русского народа притязало все больше охотников. И причиной тому была не только жиревшая с каждым годом Хазария, которой русский князь, после того, как потерпел поражение от возглавляемых Песахом еврейских наймитов, вынужден был платить дань в числе прочих тридцати семи народов, но и потому, что зиждущаяся на размалеванных идеалах стяжательства, единственно доступных самой неразвитой и немудрой части любого народа, духовная ржавчина разбухшей христианской секты продолжала украдучись разъедать исконно почитаемые в русской земле аристократические принципы разумной необходимости и свободы от материальных проявлений бытия.
Первое становище, куда прибыл Игорь вместе со своей дружиной в восемь сотен человек, находилось недалече, где-то в пятидесяти верстах от Киева, и соседило с тремя большими селами, одно из которых именовалось Поляной. Все начиналось как обычно, как многие годы прежде. Несмотря на то, что размер дани в этот раз был несколько увеличен против прошлогоднего, ко времени прибытия князя в становище все уж было собрано головами общин (мясо, рыба, зерно, сено и овес для лошадей, воск, олово, пушнина), упаковано и свезено в погреба и кладовые. Так что князю оставалось только пересчитать бочки да мешки, отрядить здесь же обретающихся людей, чтобы переправить собранное добро в Киев, и двинуться дальше.
— Что, не слишком я вас обираю? — не снимая богатой шубы, крытой лазоревой персидской тканью, по которой были выведены серебром единороги, подбитой седой лисой, Игорь, растянувшись на лавке, говорил с полянским головой — стариной Девятко. — Не помрете здесь до весны?
И несколько отроков, находившихся в избе громко захохотали на эти слова.
— Да ведь что… — вежливо улыбался наполовину беззубым ртом старик. — Весно, временем в горку, а временем в норку…
— Вот-вот, — поддержал его князь, — даст Род денечек, даст и кусочек.
И отроки вновь покатились со смеху.
— Нет, я того… — вновь склабился Девятко. — Мы же понятие имеем, что, коли придут к нам печенеги или вновь хазары нагрянут, так кто же и заслонит нас, как не ты и твои вои. Весно, и полбы теперича мы на две делвы[260] боле снесли, и меда… Ну-дак надо же.
Несмотря на все удобство своего положения, Игорь ощущал какой-то природный неуничтожимый стыд перед этим в общем-то никчемным человечишкой, высохшим в безнадежной борьбе с неистощимыми имущественными проблемами. Вероятно, это чувство проистекало от сознания того, что большая часть собранных здесь усилий его, Игорева, народа уйдет не на подспорье дружинникам, и даже не на побрякушки женам, сила тысяч и тысяч рук совершенно несуразно и подло будет переправлена малику Иосифу в Хазарию, чтобы в конечном счете его соплеменники-рахдониты еще увереннее чувствовали себя в Итиле, в Багдаде, в Киеве и в городе Византии, чтобы смелее плодились, чтобы год от года отымали все больше жизненных сил у созидательных народов. Желая прикрыть кольнувшую его неловкость, Игорь потянулся на лавке, отчего полы шубы раскрылись, обнаружив легкий кожух — на собольих пупках.
— Ты, Девятко, согласись, что я ведь скостил вам часть за то, что вы здесь у меня в становище погреба рыть пособляли, и то, что вы для моих ладей…
— Это — спасибо, — заторопился с благодарностью тот. — Я сюда шел, — мне люди говорили: ты наш главизна[261], так передай князю, что очень мы ему благодарны и… и-и всем довольны. Нам ведь что? Лишь бы на столе стоял горнец[262] с кашей да рядом укрух[263] лежал.
Что за леший! Игорь продолжал испытывать какую-то маловразумительную досаду, то ли на себя, то ли на этого тощего человечка в заячьем кожухе, поэтому, дабы указать на окончание разговора, князь поднялся с лавки и запахнул шубу.
— Надо бы здесь печь сладить, что ли, — сказал.
— Так я же еще это… — сразу уловив смысл жеста, засуетился Девятко, усиленно морща смуглый лоб, и без того весь изъеденный рытвинами, выбитыми колесами прожитых им лет. — Сейчас еще кош сушеной малины поднесут. Это вроде как бы подарок от нас.
Неподдельное простодушие (а, может быть, тщательно разученное?) заботного старика возымело на Игоря расслабляющее действие. Он невольно ощутил в себе потребность поделиться человеческим словом.
— А что, ведь у вас тут большое святилище Рода? — сказал Игорь.
— Весно, знаменитое! — с радостью отвечал ему Девятко.
— Знаю-знаю. Там служит достославный Богомил. Надо бы мне с ним говорить. Сын же у меня подрастает — Святослав. Скоро уж пора ученье постигать. Вот Ольга и говорит, что надо бы ему для того облакопрогонителя Богомила привезти.
— Привезти?! — потрясенный такой непочтительностью к достославному волхву выкатил на князя из розовых складок кожи потускшие глаза старик.
— Ну, я хотел сказать, пригласить его пожить у меня, — тут же поправился Игорь. — А что? Здесь ведь у вас и других волхвов много.
— Да, и вещий Борич… — все еще не умея прийти в себя, испуганно таращился на князя старик. — Избор тоже, Святоша[264]… Именем, как твой сын… Богомила, конечно, вся Русь знает. Да только Богомил — святой человек — он больше в храме не бывает.
— Как так?
— Так вот, вырешил он жизнь святую вести — в лес жить ушел. Вот уж… Когда?.. В конце серпня и ушел. После Спожинок[265], значит. Это после того, как на нас ночью хазары набежали. Ведь ночью набежали, как навии какие, — от волнения, вызванного воспоминаниями, голос Девятко делался тонким и дребезжащим. — Но тебя-то, мы знаем, в Киеве не было. Ты аккурат на войне был с греками…
Игорь все мрачнел лицом и мрачнел, и потому, что войну, на которой он в то время был, войной-то назвать и нельзя, а еще князь становился угрюмым оттого… Если бы эта голова еловая знала, что большая часть плодов, собранных его общинниками, пойдет как раз тому, кто посылал сюда наемных шишей за невольниками. (А вдруг знает?) И будет все это положено к его ногам только ради того, чтобы вот так же хазары не пришли под Киевские стены. А что он, Игорь, может против Иосифа? С Хазарией и греки никак не сладят. Войско у Иосифа — уф! И каждый его наймит знает, что ежели даст в бою слабину, не оставит его хозяин в живых. А потом, во всех странах, во всех больших городах есть у хазарского малика верные ему соплеменники. И в Киеве их немало, да еще и Ольга какие-то тайные сговоры с ними водит. Гнал их из Византия Роман Лакапин. Да только золото рахдонитов, видать, против царской воли теперь большую силу имеет.
