— Только не я. Споры решились на полях сражений.
— Главный, спор. А бесчисленные вытекающие проблемы? Как реально устроится жизнь?
— Образуется.
— Я тоже так думаю. Но многие горячатся. По любому поводу. Возьмите хотя бы искусство.
— Это не моя сфера.
— Да в ней черт голову сломит. Перед войной все заполонили декаденты. Теперь они почти все сбежали. Остались крикуны с плакатами:
Ешь ананасы,
рябчиков жуй,
День твой последний
Подходит, буржуй!
Как вам это нравится?
— По крайней мере, ясно. Не то что у декадентов, — сказал Барановский, усмехаясь.
— Откуда же ясность, если возникает новая буржуазия?
— Ну, это ненадолго.
— С точки зрения экономической…
— Экономика тут ни при чем. Просто любой буржуй, хоть старорежимный, хоть нэповский, противен русской душе.
— Что за мистическая концепция! — пошутил Воздвиженский.
— Это не мистика. Это реальность нашего национального характера. В Северо-Американских Штатах продавец газет мечтает выбиться в миллионеры. Американец очень доволен, когда девять человек едят хлеб, а один пирожные. По его мнению, это означает шанс для остальных. У нас все наоборот. Мы хотим, чтобы все ели тюрю. Русская душа утешается во всеобщем бедствии. Не знаю только, чего здесь больше, стойкости духа, чувства справедливости или элементарной зависти? Может быть, наживала противен только потому, что ему завидуют, но так или иначе он противен, и завистники, накинув тогу социальной борьбы, всегда его одолеют. Ведь их огромное большинство. У русского буржуя, дорогой мой, гораздо меньше шансов выжить, чем у американца стать миллионером.
— Вы произнесли свою речь очень убедительно.
— Да вы были подготовлены к ней. Вспомните собственные рассуждения о равенстве в страдании. Все мы одним миром мазаны. Все со славянофильским душком.
— Новая власть интернациональна.
— Да, мы охотно примеряем чужие кафтаны. Только во время примерки они у нас трещат на плечах…
— Вы, однако, не жалуете соотечественников.
Об этом распространяться Барановскому не хотелось.
— Я вообще придирчив к ближним. Наверно, даже в семье был бы неуживчив. Но бог миловал, я холостяк.
— Я тоже. Но иногда сожалею.
— Пустое. Нет смысла сожалеть о том, чего не имел.
В этот момент он увидел подходившую Софи.
И Воздвиженский увидел.
— Мне кажется, эта женщина выделяет вас.
— Она приятна.
— Вы тоже относитесь к ней не так, как к другим? По-моему, она достойна внимания.
— Мы к каждому относимся иначе, чем к другому.
Воздвиженский засмеялся:
— Прикрываетесь софистикой?
— Вы говорите обо мне? — спросила Софи, плохо уловившая последнюю фразу.
— Господин Воздвиженский расточал вам комплименты.
— К сожалению, меньше, чем хотелось.
— Благодарю вас.
Однако было видно, что она не склонна к галантному разговору.
— Сегодня был тяжелый день. Оперировали. Так хочется поскорее выпить горячего чаю и отдохнуть.
— Позвольте проводить вас? — предложил Барановский.
Получилось естественно.
Софи шла чуть поодаль от Барановского, как и положено идти со случайным попутчиком.
— Мы идем ко мне?
— Да. В булочную.
— Только не туда. Там мерзко. Все время ощущаешь чужую прожитую жизнь. Нет-нет. Лучше в мою келью.
Солнце еще не коснулось горизонта, но в городе его уже не было видно. Тени почти слились, однако дневная жара не ушла.
— Господи, как душно! Как я жду дождя! Очистительной грозы, ливневых потоков.
— Да, очень душно, — согласился Барановский, ощущая пот на плечах под толстовкой. — Но я не хотел бы дождя в ближайшие дни.
Она бросила вопросительный взгляд.
— Большой ливень может проникнуть и в подкоп. Дождей не было давно.
Он был прав, но ей по-прежнему смертельно хотелось дождя.
В маленьком саманном флигеле оказалось не так жарко.
— Вы в самом деле пьете в жару чай?
— Да. Будете пить? Я поставлю. У меня керосинка.
— Может быть, позже.
— Как хотите.
— Расскажите еще раз об этом нэпмане.
Софи изложила разговор с Шумовым, стараясь вспомнить каждое слово.
— Жаль, что я сам не видел его, — заметил Барановский.
— Вы не верите ему? — спросила Софи.
— Он сказал правду.
— Вы говорите так уверенно…
— Я знаю. Они действительно хотят везти деньги на пароходе в целях безопасности.
— Хороша тайна. О ней, кажется, уже весь город знает.
— Благодарю. От имени города.
— Простите. Я имела в виду Шумова. Но вы откуда?..
— А откуда сведения о ценностях?
— Наш человек в банке?
Барановский кивнул.
— И все-таки я неспокойна. Посудите сами. Вы, я, Шумов, наш человек, еще какой-то Самойлович… Не слишком ли много? Секрет Полишинеля…
— Не так много. Самойлович не знает.
Софи изумилась:
— Какой же смысл заинтересовывать Техника, если подтверждения не будет, вообще ничего не будет, кроме общих слов?
— Все будет, Соня, все будет. Положитесь на меня.
— Хорошо. Что я должна сказать Технику?
— Все, что сообщил нэпман.
— Все? — уточнила она.
— Да. Никаких искажений.
— Исполню.
— Вам не по душе эта игра?
Она хотела сказать, что по-прежнему опасается Шумова, но, может быть, подполковник знает больше, и не следует делиться интуицией и предположениями без доказательств! И она сказала только:
— Меня тяготит бездействие.
— Разве мы бездействуем?
— Я говорю о настоящих действиях. Вы ближе к центру, вы многое знаете, а я, как окопный солдат…
Он в самом деле знал больше, но новости были неутешительны, из центра приходили плохие вести, и Барановский решил смолчать.
— Надеюсь, вы не склонны к бунту, как некоторые солдаты в семнадцатом году?
— Нет.
— Вот и хорошо.
— А если… если опять поражение?
Барановский вспомнил, как говорила она с ним в Екатеринодаре, в двадцатом.
— Неужели вы ослабели духом, Софи?
— Нет. Не знаю…
— Что с вами?
— Да ведь ужасно, Алексей Александрович! Ужасно каждый день видеть множество людей, которые уже втянулись в обычную жизнь. Они довольны, что сегодня им дают больше жратвы, чем вчера, и надеются завтра получить еще больше… Я была убеждена, что каждый день после их победы будет работать на нас, что царство дикости вызовет подъем человеческих чувств, протест, отрезвление, а они просто живут и довольны… Да, довольны.
Она дважды повторила слово «довольны».
Барановский молчал.
— Простите меня. Я, кажется, немножко сдала. Поставить чай? Или… немножко спирту?
Его удивило это предложение, но он сказал обычным тоном:
— Если есть. Немного.
— Есть. Я ворую.
— Зачем вы так?
— Вы мой начальник, вы должны знать правду. Да вы же знаете, что спирт тащат. Не могу же я выделяться… хотя бы по соображениям конспирации.
— Это грустная шутка, Софи.
— Не грустнее, чем моя жизнь. Я понимаю, вам это не нравится. Но вы не только начальник. Вы единственный человек, который знает правду обо мне. Кому же еще мне поплакаться в трудную минуту?
— Мне это не нравится, но я понимаю вас.
— Спасибо, дорогой Алексей Александрович, спасибо. Не беспокойтесь, я не подведу. А есть вы хотите?
— Я поел в столовой.
— Я тоже. Тогда вот…
Она принесла из прихожей в тарелке и поставила на стол сырые яйца.
— Говорят, это лучшая закуска к спирту.
Барановский осторожно расколол скорлупу ножом.
Софи выпила вместе с ним и, ловко отделив желток от белка, проглотила желток.
— Поймите меня правильно, Софи. Вы часто пьете?
— Нет. Иногда. Ночью. Когда становится невыносимо. Днем меня еще никто не видел пьяной.
«Пока», — подумал он.
— Я не подведу, — сказала она снова.
— Я вам верю.
И про себя добавил:
«Больше некому».
— А я не верю Шумову, — вернулась к прежнему Софи под влиянием хмеля.
— Вы опасаетесь провокации?
— Не знаю.
— Опасаетесь за себя?
— Нет. Он же знает, что я связана с Техником. Они могли давно взять нас обоих. Наверно, им нужна другая рыба. Нет, не так. Много рыбы в одну сеть. Они злопамятны. Они не простили ни тот поезд, ни смерть своего…
— Хорошо. Давайте рассуждать логично. Существует две возможности. Первая: Шумов — чекист и подсовывает ложные сведения. Цель — заманить в ловушку побольше бандитов.
— Перебить их, как тараканов.
— Техник об этом подумает?
— Еще бы!
— Отклонит предложение?
— Нет. Я думаю, он согласится при всех условиях. Если поверит Шумову, возьмет деньги сам. Если заподозрит, пошлет на убой «соратников». Они ему уже в тягость. Ведь он мечтает, завладев нашими ценностями, скрыться за границу.
