По его виду казалось: сейчас завопит еврей, упадет, начнет по земле кататься, пейсы выдирать. Но Аарон, явно стараясь унять душевную дрожь, не спеша сел на циновку, вздохнул и сказал почти спокойно, даже с какой-то странной рассеянностью:
— Их убили.
— Кого? — похолодел Руслан.
— Бузгара, Зуфара.
— Кто, где?!
— У городских ворот. Стража. Русы ваши. Твой друг… как его — Караз.
— Карась? Не может быть!
— Я видел своими глазами. Пинхас приказал мне найти хозяйку, отвести домой. Я отыскал ее у ворот. Хотел утащить — кричит, в глаза мне плюет. Выходит Фарнак, начальник городской стражи. Она отзывает его в сторону. Слышу: «Сахр, Бузгар, Рустам». Словом, мятежник Бузгар, мол, скрывается в доме Сахра. Я рванулся было сюда бежать, предупредить, но вижу — двое идут. Один — Зуфар, другой — человек с лицом, завязанным тряпицей. Но Фуа, стерва, сразу узнала его: «Бузгар!». Фарнак — страже: «Хватайте!» Кинулись. Те двое сопротивлялись. Крепко сопротивлялись. Ну, их убили. Секирами зарубили. Сахр, тебе надо бежать.
— Сюда не сунутся, — сказал неуверенно лекарь.
— Сунутся! Фарнак обозлен — ранил его Бузгар…
Немало смертей видел Руслан за свою короткую жизнь, но ни одна, — даже смерть Иаили, — не потрясла его так, как смерть этих двух, своей безобразной никчемностью, глупостью. Только сейчас тут сидели, ели, пили, говорили… И вот их уже нет. Немыслимо. Уму непостижимо.
Бедный Бузгар. Жил холостым — хоть бы умер женатым. И Зуфар — куда уж каким опытом, памятью он обладал, и все же попал под колесо, железное, шахское. Сколько людей на земле гибнет просто так, без всякого смысла, не успев совершить предназначенное! И никому за это не стыдно. Кому стыдно, тот и гибнет.
— Вот тебе и дура, — жестко молвил Руслан. В этот час он дал себе клятву: если Фуа опять попадется ему на дороге, он убьет ее с ходу, без промедления.
Он не знал еще, что не всякую клятву можно сдержать, что между намерением, даже самым твердым (тем паче таким, как смертоубийство), и его исполнением — путь не меньший, чем от Днепра до Окуза.
Руслан взял в сарайчике ковровую переметную суму и, перекладывая в нее со скатерти хлеб, холодное мясо, прочую еду, сказал Сахру, не глядя:
— Ты как хочешь, я ухожу к Хурзаду. — Аарону: — Пойдешь со мной?
— Возьмешь? — встрепенулся еврей.
— Возьму. Дорогу покажешь.
— Может, и меня возьмешь с собою, о светлейший? — бледно улыбнулся лекарь Сахр. — Видно, мне волей-неволей придется мятежником стать.
Две сумы — Русланову, Ааронову — набили всяческой снедью, в третью Сахр сложил самые дорогие его сердцу пергаментные свитки. Вооружились длинными ножами. Аарон разведал: на страже у ворот по-прежнему русы, среди них Карась, а Фарнака не видно.
— Что ты наделал, дурень? — накинулся Руслан на Карася. — Таких людей убил. Таких людей…
Справа от ворот, под стеною, у ступенек, ведущих на башню, лежали, раскинув руки и ноги, два трупа с лицами, накрытыми мешковиной. Убитых, как водится, отдадут священным псам на съедение. Но никто не соберет костей их в урну, не спрячет в нише на городской стене.
Преступники.
Над лужей крови, небрежно присыпанной пылью, роились мухи.
В суме у Руслана — половина дыни, принесенной Бузгаром. Что, если положить ее рядом с багрово-серой лужей, — оставят ли мухи кровь, перелетят ли на дыню? Э! Мухи — это мухи. Они не прочь полакомиться и сладкой дыней, и кровью того, кто вырастил ее…
— Откуда мне было знать, кто они? — побелел Карась. — Думал, душегубы какие.
— Ты сам душегуб!
— Я человек подневольный. Прикажут: хватай и бей, хватаю и бью. Прости уж, родной.
— Никогда не прощу! На всю жизнь ты предо мною виноват. Может, и нас схватишь, убьешь? Или отпустишь на волю?
— Ступайте с миром. Да поскорее, пока Фарнак не вернулся. Пошел доложить шаху про этих, — он кивнул в сторону убитых. — И спросить, как быть с твоим хозяином и с тобою. Эта толстая баба, которая с бородою, черт те что тут про вас наплела. Эх, Еруслан, Еруслан…
— Надо бы их обшарить, — сказал один из грабителей, нетерпеливо поглядывая на тугую суму Сахра, — Русланова и Ааронова были уже тощими.
— Не надо, — вздохнул старший. — Князь не любит, когда его опережают. Сам обшарит. Эй, вы, а ну, топайте к замку! — Он ткнул Сахра острием копья.
— Не смей! — Сахр показал ему серебряный перстень с царской печатью. — Я приближенный хорезм-шаха.
Старший грабитель:
— Плевать нам на хорезмшаха, ха-ха-ха! Наш бог и царь — князь Манучехр.
Это несколько успокоило Сахра. Он знал буйного Манучехра, лечил его. Может, с ним удастся договориться по-хорошему, не выдаст шаху, которого не очень-то жалует? Услышав имя Манучехра, встрепенулся и Руслан. Не об этом ли Манучехре говорил Бузгар? Значит, судьба привела смерда в общину покойного друга.
«Ну что за несчастная доля! Буду я когда-нибудь хозяином себе или так и умру в неволе?»
Аарон — тот держался спокойно, мужественно. Вырвавшись в кои-то веки из-под гнета своей глухой общины, где его человеком не считали, он узрел себя, наконец, значимой личностью: его преследуют, как и других достойных людей, он делит с ними опасность, он с ними с честью пройдет сквозь все испытания. Это — жизнь, и такая жизнь к лицу мужчине.
…Их схватили на третий день в береговых зарослях против Хазараспа, где беглецы слонялись в надежде раздобыть лодку. Что теперь будет? Вот неудача.
Теперь, осенью, вода не такая густая, глинистая, как летом, но все равно вблизи она мутная, бурая. Зато впереди, вдалеке, — ясно-голубая, в ней отражается небо. И в ней отражается огромная глинобитная крепость с высоченными стенами, громоздкими башнями. И шахское войско ее не одолеет.
В этой стране все постройки, от царского дворца до отхожего места, возводят из глины. Усохнув, слежавшись, она становится твердой, точно камень. Ни дождь, ни град, ни снег ее не берут.
Но ничто, ни глина, ни камень, ни даже сталь, не может устоять перед человеческой жестокостью. Убогие скопища небольших крестьянских усадеб, что ютятся по обе стороны канала, по широкой дамбе которого ведут задержанных, совершенно пустынны, запущены, кажутся давно покинутыми. Ни людей, ни скота вокруг них не видать.
— Видишь запруду? — говорит Руслану лекарь Сахр. — Заметь, где стоит крепость. В голове канала. Вся поливная вода — в руках Манучехра, значит, жизнь и смерть всей общины в его руках.
Перед крепостью — загоны, хижины, палатки. Целый поселок. Под тростниковыми навесами хлопочут гончары, дымятся печи для обжига посуды, кузнечные горны, гремят кувалды. Тут швецы, сапожники и шерстобиты. И больше их, чем в городе на базаре. Руслан вспомнил усадьбу Пучины. Должно быть, сей «дехкан» Манучехр — тоже боярин здешний. Но богаче, важнее русских. Почти что князь. Недаром его все именуют князем.
Сахр — Руслану:
— Зачем ему шах, зачем ему город и весь остальной Хорезм? У него все свое. И впрямь он здесь — бог и царь.
Внутри замка, под — большим навесом, примыкающим к стене, у диковинных высоких станков множество женщин, девушек, девочек. Видно, не очень-то сыто им тут живется, — костлявые, черные. Ковры ткут. Среди них, наверно, и та, что должна была стать женою Бузгара, но не стала ею.
Манучехр — круглолицый, с круглыми глазами, с круглым носом и ртом, и сам весь круглый, как арбуз, полулежит на груде круглых подушек, набросанных на глинобитное возвышение под шелковицей. Перед ним, на земле, переминается с колена на колено оборванный мужик.
— Смилуйся, господин! Отсрочь долг. У меня десять детей, и все голодные, разутые, раздетые, и сам я голодный…
— Скотина, о-ох! — Манучехр схватился за поясницу. — А, Сахр, как живешь? Посиди, подожди, покончу с этим, тобою займусь. Десять детей? Я, что ли, состряпал твоей жене десять детей и бросил их? Не можешь прокормить — не делай. Работать — голодный, а на бабу лезть — сытый. Иди, еще раз потискай ее, если ничего больше не умеешь и не хочешь.
— Работать я умею, ты знаешь. Если б дал больше воды, урожай у меня был бы получше. А детей плодить — это мое… как его… природное право.
— Природное… что?… право! Ишь, умный, ох! Скажи, какое словечко заковыристое где-то подцепил. Это все ваша проклятая академия, Сахр! Коль уж ты, чертов Шауш, заговорил о правах, то мое природное право, — я сильный, ты слабый, — тебя в колодки забить, всю ораву твою себе забрать, сыновей сделать рабами, дочерей — наложницами. Дочери есть?
— Одна, — потемнел Шауш. — Ей десять лет.
— Как зовут?
— Фамарь.
— О! Красивое имя. Но оно — не наше, еврейское, что ли?
— Еврейское. А что, я не могу назвать свою дочь, как хочу?
— Можешь, можешь, милый! Главное: умеет ли ткать?
— Не умеет. Где бы это ей научиться? У меня нечего ткать. Ничего не умеет.
