— Мне велено…
Плюх! — Лучше б он не перечил такому здоровенному буйволу. В один миг ретивый служака очутился в воде. Шауш, не долго думая, хватил его багром по голове, обернулся, желтый и страшный, к гребцу:
— А тебе что велено?
— Мне? — Гребец боязливо пригнулся, покрепче ухватился за весла. — Мне велено плыть к левому берегу. И я плыву. Ох, не трогайте меня! Довезу. Хоть пятерых, хоть десятерых. Мне что?
«Так — то», — подумал Руслан удовлетворенно. Который раз он позавидовал крутой быстроте, с которой на Востоке люди переходили от слов к делу.
Уже на берегу лодочник сказал:
— Назад мне пути нет — Манучехр шкуру сымет. И что я теряю на правом берегу? Одинокий. Бездомный. Всю жизнь бултыхаюсь в реке. Рыба, не человек. Возьмете с собою?
— Пойдем.
— Сахр, — отозвал Шауш лекаря в сторону, — мне с дочкой возиться недосуг. Надо воевать. Придем к Хурзаду — там тьма людей. Разный народ. Будет Фамарь со мною — всякий сможет девочку обидеть. Держи при себе, а? Ты человек известный, при тебе ее. никто не посмеет тронуть.
— А если я сам ее трону? — усмехнулся лекарь.
— И сделай милость! — воскликнул Шауш, приложив руку к груди. — Возьми ее насовсем. И выкупа не надо. Пусть лучше тебе достанется, чем гаду Манучехру.
— Тьфу! На что она мне, чудак? Только и забот у меня — сопливой девчонке нос вытирать.
— Она тебя не обременит! Кусок хлеба в день — и довольно с нее. Не избалована. Держи ее, Сахр, при себе. Умоляю. Мне она будет помехой.
— Ладно. Но смотри, — уступлю кому-нибудь за кувшин ячменной водки — не обижайся.
И с тех пор Фамарь молча и покорно, как собака, повсюду следовала за лекарем. Руслану она казалась глухонемой: не отвечала, когда с нею заговаривали, и ни разу никого ни о чем не спросила. И ни разу в тупых и прекрасных глазах этого дикого, робкого, на всю жизнь запуганного существа не блеснула искра глубокого разума.
На берегу к нашим путникам присоединились трое беглых крестьян.
— К Хурзаду?
— К нему.
— Вместе пойдем.
— На каждом шагу слышу: Хурзад, Хурзад, — сказал Сахру Руслан. — Кто он такой?
— Сводный брат хорезмшахов. Рожден рабыней.
— Отчего ж это он встает против брата? И почему человек царского рода заодно с чернью?
(На тропе, ведущей к Хазараспу, к путникам присоединились семеро беглых крестьян. К Хурзаду!)
— Дело сложное. В Хорезме разброд. — Раньше было так: царь, служилая знать, трудовой народ. Был какой-то порядок. Теперь же на первое место лезут «дехкане» — богатые землевладельцы, подобные Манучехру. И чернь у них в кабале, и на старую знать им наплевать. Смекаешь? Ну, хорезмшаха они еще могут терпеть, — он пустое место, власти у него никакой, зависит от «дехкан» и потому для них удобен. Он — за них, потому что никому больше не нужен.
(У древнего кургана, заросшего верблюжьей колючкой, к путникам присоединились десять беглых крестьян. К Хурзаду!)
— Вот и получилось, — продолжал Сахр, — что царь и «дехкане» оказались на одной стороне, а служилая знать, люди военные во главе с Хурзадом — на другой. Хурзад умный человек, знает, на кого опереться. Самая крупная сила в Хорезме, которую можно выставить против «дехкан» — трудовой народ.
(У соленого озера, застывшего зеленой стеклянной глыбой в камышах, путников сердечно встретили сто мятежных крестьян. К Хурзаду!)
— Но суть, конечно, не только в расчетах. Хурзад — настоящий хорезмиец. Он любит нашу землю, нашу реку, наши обычаи, песни, предания. Не будь у него душевной привязанности ко всему этому, ты думаешь, сумел бы он так легко и свободно сойтись с чернью? Она-то ведь тоже не дура. Знает, кому верить, кому — нет. Тут, правда, другие слова уместнее — не «кому верить», а «с кем поладить». С кем заключить союз. Разумеешь? Народ не так уж глуп, чтоб верить царю, а Хурзад — второй царь в Хорезме. Но поладить с ним, пока их чаяния совпадают, народ трудовой, конечно может. Народу тоже надо на кого-то опереться. Ему нужен вождь.
— Ну, и выбрали бы вождем… кого-нибудь из своих, самого толкового.
— Э! Страшная вещь — вековая привычка. Не так-то легко отвергнуть династию, с которой народ был связан столько столетий. Связь между ними — особая. Как у всадника с конем. Хозяину нужен конь, конь привыкает к хозяину. Один ездит, другой норовит его скинуть, когда становится совсем невмоготу. И все-таки они неразлучны, составляют как бы одно существо, И к тому же, Хурзад — воин. У него большой боевой опыт. А мужик — он и есть мужик. Ему землю пахать, а не мечом махать. Чтоб одолеть «дехкан», ему нужен воитель Хурзад.
— Н-да. Хитро.
— Хурзад… Тут, наверно, не обошлось без честолюбия. Или — тщеславия. Зачем человек домогается власти и почестей? Это недоступно моему пониманию. Человек я, как ты видишь, не очень уж глупый, всякое чувство могу вообразить, но властолюбие для меня — загадка темная. Зачем из кожи лезут? Так ли уж сладостна власть? Один египетский царь возвел для себя гробницу — самое высокое сооружение на земле. Видно, чтобы оставить потомкам свое громогласное имя. А имя-то как раз и не помнит толком никто. «Хеопс, Хеопс». А он был вовсе не Хеопс, а Кхуфу. Да и самого, — то есть, тело его засмоленное, — через каких-то три года восставший народ выкинул из гробницы. А ведь старался, сколько людей уничтожил, сколько сил человеческих потратил на свою пирамиду. А кому и зачем она нужна? Разве только как пример, что люди могут многое сделать. Они, конечно, все могут. Да силу их надо расходовать со смыслом. Сперва хорошее жилье для них построить, а потом уж упираться лбом в небо. Вот тебе и Хеопс…
Сахр засмеялся, и Руслан впервые уловил в его смехе столько яду.
— Или возьми, — продолжал Сахр, — удивительную судьбу шаха Ездегерда Третьего. Могучий персидский властитель, разбитый «покорными богу», покинутый всеми, никому не нужный, скитался в одиночестве в окрестностях Мерва, где мы с тобою побывали, пока какой-то бродяга его не зарезал, прельстившись роскошной царской одеждой. Уж лучше б он честно и терпеливо, как все, возделывал землю, плоды выращивал, — и оставил после себя хоть несколько цветущих деревьев. Может, и пришла ему в голову эта добрая мысль перед смертью, да поздновато…
(У моста через канал, за которым с грозным беззвучным ревом вздымались гигантские стены Хазараспа, города Тысячи коней, путники влились в толпу из трехсот восставших крестьян. К Хурзаду!)
— Смотри, тут люди разной веры, — заметил Сахр. — Больше всех, конечно, маздеистов. Но есть и евреи, — судите по пейсам. Радуйся, Аарон! И христиане, — судите по крестам: несториане, якобиты. (Руслан вспомнил Карасевых «настырных» и «яко битых».)
— А «рьяные»?
— Ариане? Их здесь нет. Они где-то в Европе. Ни разу я не видал, чтоб люди так дружно, с таким единодушием и рвением шли на молебен. Потому что бог все у них брал — и ничего не давал взамен, кроме обещаний. Но теперь у них — новый бог. За тысячелетия законники придумали огромное множество разных богов. На все случаи жизни свои боги, божки, духи-покровители. Чихнут — подходящего бога поминают. Даже у воров был свой Гермес. Не было только бога Свободы. Нигде, никогда, ни у одного народа, ни у одного племени. Каково? Свобода — первый враг всякому вероучению, ибо суть любого учения направлена как раз на ее подавление.
Чей — то визг. Путники встревоженно обернулись. Фамарь, о которой все забыли, корчилась в ближних кустах под ражим молодцом.
Слава богу, он не успел ничего ей сделать. Руслан рывком поднял распаленного дурака за шиворот, Аарон пнул в пах. Удалец с воплем упал, подогнул колени к животу.
Сахр дернул Фамарь за ухо.
— Иди рядом с ним! — кивнул он на Руслана. — На шаг не отставай.
Раздумья Руслана после беседы с лекарем:
«Чего больше между людьми — того, что разделяет их, или того, что сближает? Что их разделяет? Язык. Повадки. Вера. Но ведь все это преодолимо!
Многие языки сходны, а непонятные можно быстро выучить. Повадки и даже вера меняются на глазах.
Что сближает людей?
То, что все они — люди. Люди, одинаковые в главном. Люди, и это важнее всего.
Почему же они живут в дикой вражде?
Ведь в дружбе им всем было бы легче. Его, Руслана, например, спасла и спасает только чья-то дружба.
Есть огромная несуразность в устройстве человеческой жизни. И состоит она, как убедился Руслан, в том, что одни — до отрыжки сытые, а другие — до икоты голодные.
Отсюда все беды на земле, вражда как внутри племен, так и между народами».
И он всей душой откликнулся на слова Хурзада, когда тот, встретив их, сказал, явно довольный:
— А, Сахр. Я знал, что рано или поздно ты придешь ко мне. Сейчас место каждого честного человека — здесь, среди них. — Он показал тяжелой рукой на огромное шумное скопище повстанцев.
Длиннющий, сутулый до того, что казался чуть ли не горбатым, с каменно-строгим лицом, в немыслимо заношенном кафтане, Хурзад повернулся к стене, под которой стоял на коленях какой-то человек в богатой одежде, со связанными за спиной руками.
