Потянулись на север, прочь от татар, москвичи, побросав в телеги нехитрый скарб, сгибаясь под тяжестью котомок и узлов. Текла через Тверские, Дмитровские, Ярославские ворота многоцветная гомонящая толпа; оставались на месте тёмные точки конных опричников, отрядами по три-пять всадников, направлявших, как дорожные указатели, людской поток.
Но многие оставались дома, делая вид, что призывы спасаться относятся не к ним. Знаем, судари и сударыни, что в брошенных домах творится! Как шарят по сусекам лихие люди, как выкатывают из подклетей бочки солений, столь полезных поутру, как вкусом, так и рассолом.
А татары...
Что татары? Да кто ж всерьёз поверит, что они до московского посада дойдут?!
Не верил в это и сам крымский хан Девлет-Гирей. Пограбить сёла и монастыри вокруг города, собрать пленников для продажи на невольничьих рынках — и домой, к фонтанам Бахчисарая.
Демон Риммон представил себе мысли крымского государя.
Женщины. Славянские, круглолицые, с разметавшимися по восточным коврам распущенными косами, с нагими телами. Хорошо бы, чтобы с разбитыми в кровь губами, со следами камчи на гладких спинах. Хорошо!
Горы голов. Как Тимурленг в Самарканде когда-то навалил, ужаснув и восхитив весь мир...
И горы товаров, горы добычи, сваленной под копыта ханского коня...
И выбеленные известью стены городского посада. А за ними крыши теремов, крытые осиновыми плашками, и позолоченные купола церквей. Превращающиеся в мечтах хана в те же горы добра и бесконечные ленты полонянников. В монеты, что сами, ногами пропылёнными, идут на невольничьи рынки Кафы и Трабзонда.
Смотри на посад московский, хан крымский! Смотри, как занялись неярким пламенем дома, что у белой стены; как плавятся свинцовые листы на крышах и куполах. Как выбегают из пламени испуганные московиты, и падают им на плечи волосяные татарские арканы. Как твои воины выносят из горящих домов сундуки, полные мехов и драгоценной посуды; как высыпаются из толстых кошелей с лопнувшими завязками монеты, монеты, монеты...
Запомни, хан! Ты идёшь на Москву. Ты поджигаешь посад. Ты грабишь, грабишь, грабишь... Ничего не бойся — трусливый хан московитов уже далеко, уже в Вологде, и пускает слюну, как младенец или безумец.
Демон продолжает шептать.
Уже не в ханских мечтах, а на самом деле рвётся к Москве, льётся неудержимым потоком грязи крымское войско, и бьётся в глазах Девлет-Гирея бесовский огонёк, неяркий такой, зеленоватый... Огонь, разжигающий жажду лихоимной добычи и смертей. В роду человеческом грабитель и насильник бессмертен, как и подлец, как и лжец, как и скот бездушный... Лица у них разные, но суть — одна. Господь вдохнул дыхание жизни в человека, да, было такое...
На замоскворецких болотах крымцы нарвались на неожиданное сопротивление. Воевода Иван Бельский, насмерть разругавшись с командовавшим земцами князем Мстиславским, увёл часть войска к Москве, пообещав, что, отогнав хана-собаку, ещё кое-кому уши на пятки натянет.
Русская артиллерия, как лягушка языком, слизала первые ряды наступающей татарской конницы.
Длинноствольные пушки, прозванные на Руси «змеями», каменной картечью высекли проулки во вражеском войске. Гаубицы-гаковницы, выставленные Бельским позади пехотных стрелецких полков, с рёвом выплюнули в небо разрывные заряды, рисовавшие в гуще конных рядов крымцев целые площади, замощённые чем-то багровым, стонущим и шевелящимся.
Войско Девлет-Гирея захлебнулось кровью и рвануло обратно, прочь от злого города, не желавшего склонить выю перед ликующим завоевателем. Бельский, получивший при преследовании разбитого врага стрелу в левое бедро, съехал от войска домой, на московский двор. Пропылённые стрельцы и чёрные от пороха пушкари провожали победоносного воеводу громкими криками «ура», столь привычными не только у славян, но и у татар. Закованные в латы всадники высоко поднимали хоругви, увидевшие сегодня бегство врага.
— С нами Бог! С нами надёжа-государь!
И всё это было правдой.
Ярко светило солнце, не по-весеннему тёплое, ласковое, как и Господь, создавший его. А на небольшом холме, в окружении верных опричников, стоял он. Царь и великий государь всея Руси Иван Васильевич. Не в привычной монашеской рясе, не в стальном доспехе, тоже обжитом и вполне уместном. Но в златотканых одеждах и переливавшейся на солнце варварской пестротой драгоценных камней шапке Мономаха.
Воин должен знать, а лучше — видеть, за что он воюет, за что может жизнь отдать. Вот, за спиной — неровное кольцо стен Земляного города, прикрывающих красно-белые перстни Китай-города и Кремля. Вот и государь. Без доспехов, без оружия пристойного — не считать же за боевой клинок саблю, украшенную золотом так щедро, что она потеряла лёгкость удара и стала неудобна для руки.
Защита царя — сила Господня. И войско, не смеющее пропустить врага в своё сердце. К своей столице. К своему правителю.
Не получилось со столицей — поскреби вокруг неё. Рассыпавшееся в поисках добычи татарское войско зажгло несколько пригородных слободок — так, для острастки, чтобы нервную дрожь в руках успокоить.
А демон Риммон, осквернитель икон, запалил в тот миг свечу перед образом святителя Алексия, купленным загодя на иконном ряду Торга. Затем — ещё свечу, и ещё, и ещё...
И ещё.
Странно стояли эти свечи, толпясь у одного из углов иконной доски. Там, где у подола длинных одежд святителя неведомый иконописец вывел образ хранимой Алексием Москвы.
Что за домики теснятся у Кремля ? Не посады ли ?
Демон осторожно нажал пальцем на одну из свечей, загибая её огнём к образу.
Свеча коптила, пятная нарядный яркий рисунок. В комнате гостиного двора, где Риммон нашёл временное прибежище, запахло олифой.
Вот и огонёк второй свечи зажигает нарисованный посад. Вот и третья свеча в ход пошла.
Риммон запалил от разгорающегося огня ещё свечу, но не поставил её к остальным, а начал водить по уже обуглившемуся образу, дожидаясь, пока потечёт лак с места, где нарисован Кремль.
Доска иконы занялась неожиданно и сразу. Что-то треснуло внутри её, громко и резко, и жёлтый прямой язык пламени рванулся к верхнему краю образа, к поднятой в жесте благословения руке святителя.
Сейчас сгорит икона. Немного погодя — вся Москва.
Демон ухмыльнулся, впечатал размякший воск свечи в лицо Алексия.
Захотел разжать пальцы, выпустить из рук потерявшую всякую форму свечу.
И не смог.
Рука окаменела, не слушаясь хозяина. Всё тело стало неподвижным, словно оплетённым липкой сетью.
Только глазам была оставлена способность к движению. И демон видел, как разожжённый им самим огонь, пожрав иконную доску, перекинулся в поисках новой пищи на руку, держащую остатки свечи. Как загорелись, как деревянные, сведённые неведомой судорогой пальцы; как зашипела, подобно маслу в лампаде, кровь, добавив в красно-жёлтый рисунок огня зеленоватые оттенки.
Ещё демон мог ощущать боль. Боль бестелесного духа, оставленного Богом.
И чувствовать запахи. Сладкий дым жарящегося тела. Вонь загоревшихся волос на голове, опалённых ресниц...
А глаза смотрели не отрываясь. С ними ничего не произошло, с глазами сгорающего демона. Они не слезились от дыма, не лопнули от всё увеличивающейся температуры разгорающегося пожара.
Демону была, по грехам нашим, оставлена большая сила.
Но демон не должен забывать, что есть сила превыше него.
Деревянные слободы, примостившиеся у стен Земляного города, полыхнули нежданно ярко и дружно. Оторопелые жители, преодолев первое замешательство, побежали с вёдрами к пожарным бочкам. Не первый пожар по Москве, чай, сможем справиться!
Но огонь думал иначе. Листья пламени прорастали выше и выше, свивались в причудливую рыжую крону, словно после весны, так и не дождавшись лета, наступила осень. Жители слобод побежали прочь от жилья, ставшего смертельно опасным; и татарские арканы не свистели в воздухе, хватая пленников, потому что крымцы давно повернули коней прочь, убоявшись более сильного, чем человек, врага.
Лишившись призрачной плоти, демон Риммон бестелесным духом скользил по улицам Москвы, уже не боясь огня. Если бы у погорельцев было время и желание посмотреть вокруг, кто-то из них мог заметить, как сгущался изредка дым пожарищ, обретая форму худого человека, неспешно бредущего меж погибающих в огне уличных заборов.
По этим же улицам метался царь Иван со своими опричниками, сгоняя потерявших голову горожан к северным воротам, к спасению.
— Царю должно всегда с народом быть, не только в праздник! — рявкнул Иван Васильевич, когда Малюта заметил, что спасти уже никого нельзя, самим живот сохранять пора. — Собирай людишек, господа опричники! Каждый, спасённый сегодня, ответчиком за нас перед Сыном Божьим на Страшном Суде будет!
