работы, пусть она ее и ненавидела, – а «бомбы» она действительно ненавидела всей душой. Дневные смены еще ничего: выскочишь в перерыве на улицу, поймаешь немного солнца, вдохнешь полной грудью свежий воздух и почувствуешь, что душа вернулась на место. Но в вечерние смены корпус казался душной капсулой, плавающей в темном океане, который, как пиявка, высасывал кислород из атмосферы и радость из людей.
– Ты ходила на танцы в Бедфорде? – спросила кадет Стивенс, когда они с Маб получили свое первое меню и начали подключать «Агги».
– Да. – Маб потянулась за высоко висевшим штекером. Стивенс сидела у проверочной машинки, просматривая настройки «Агги», а Маб предстояло провести всю ночную смену на ногах. Страшно подумать, как они будут болеть к утру.
– Я пошла с парнем из Седьмого корпуса, – продолжала Стивенс. – Фу-у, он начал меня лапать, едва мы вышли на танцпол.
«Мои знакомые мужчины никогда не пристают». В ушах у Маб снова зазвучал голос Озлы. Миленькая, наивная Озла, уверенная, что в компании джентльмена ей ничего не угрожает.
«К девушкам вроде Озлы джентльмены и не пристают, – подумала Маб, с оглушительным грохотом запуская “Агги”. – А вот с девушками вроде меня они не ведут себя настолько по-джентльменски. Нашей сестре с ними не так безопасно».
«Агги» лязгнула, и Маб вспомнился лязг кассового аппарата в «Селфридже», когда она пробивала ту покупку… Его звали Джеффри Ирвинг, он изучал французскую литературу в Крайстс-колледже, а в универмаг пришел в поисках подарка для матери. И стоявшая в черном платье за прилавком семнадцатилетняя Маб продала ему шелковый шарфик. А он взамен нагородил ей кучу вздора о том, какая она хорошенькая. «Да не была я тогда хорошенькой, – подумала она, вспоминая ту нескладную девчонку, которая лишь недавно доросла до своих пяти футов одиннадцати дюймов, но еще не избавилась от шордичского выговора. – Я была доступна, да еще и в восторге от возможности пойти на свидание со студентом».
Он сводил ее в кино. Киножурнал еще не закончился, а они уже целовались; не прошло и десяти минут, как он начал шарить у нее под блузкой. С Озлой он бы на такое не осмелился – какой кембриджский студент захочет получить клеймо «НБТ» у лондонских дебютанток? А с Маб не колебался, и она его не останавливала. Через три недели он уже стянул с нее трусы на кожаном заднем сиденье своего «бентли» с откидным верхом. И все прошло просто чудесно – вот тебе и страшные истории про боль и кровь в первый раз.
– Ты восхитительна, – проговорил он потом, переводя дух. – Ты просто восхитительна, Мейбл… – И они продолжили почти без перерыва, а Маб была на седьмом небе, уверенная, что влюблена. Блаженно уверенная, что это начало чего-то особенного, чего-то постоянного. Особенно когда он сказал, что приглашает ее на вечеринку с его друзьями.
«Остановись, не вспоминай, – подумала она, машинально открывая барабан и бережно разнимая пинцетом два куска проволоки. – Просто… остановись».
Но посреди душной ночной смены остановиться было трудно. Именно в ночную смену выползали все демоны, терзавшие Маб.
Она еще помнила платье, которое купила на встречу с университетскими приятелями Джеффри. Ярко-желтое платье из вискозы, украшенное приколотой к плечу большой красной шелковой розой. Маб истратила на него половину своих сбережений, уверенная, что это самая шикарная вещь, которая у нее когда-либо была.
– Очень мило, – похвалил ее наряд Джеффри, когда она выбежала навстречу его «бентли». Двое его друзей согласно закивали. У них был одинаковый протяжный кембриджский выговор. – Может, прошвырнемся по городу перед вечеринкой? – предложил он.
Маб запрыгнула на сиденье и заметила, что они уже успели пустить по кругу фляжку.
«Дурочка, – подумала Маб, меняя порядок роторов на барабанах. – Не было никакой вечеринки. Вечеринка планировалась на тебе».
Семнадцатилетняя Маб заподозрила бы, к чему все идет, имей она дело с парнями из Шордича – некоторые провожали ее свистом еще с тех пор, как ей минуло двенадцать. Но семнадцатилетняя Маб, по уши влюбленная в Джеффри, полагала, что молодые люди, изучающие литературу в Кембридже, – джентльмены.
Вот дурочка.
Они с Джеффри целовались на заднем сиденье – она чувствовала вкус бренди у него на губах, – когда «бентли» припарковали в наклон и один из его друзей полез к ней под юбку. Она отодвинулась и шлепнула его с возмущенным «Эй!..». А Джеффри заржал.
– Дождись своей очереди, – лениво осадил он приятеля, спуская рукав Маб и целуя плечо. – Я ее привез, я первый.
«Может, и дурочка, – думала теперь Маб, машинально разделяя пинцетом проводки в другом барабане, – но хотя бы не тупая». На миг она застыла в ледяном оцепенении, недоуменно уставившись на парня, которого любила, – но лишь на миг. В следующую секунду она оттолкнула его что было силы. Ее спину и грудь немедленно обвили чьи-то руки, послышался смех:
– Ты не говорил, что она у тебя такая страстная!
Может, они думали, что все пройдет легко – каждый по очереди, на заднем сиденье, пока двое других курят у бампера. Но парни уже напились, а Маб была выше любого из них и пылала страхом и яростью. Джеффри заработал по три длинные царапины на каждой щеке, а его приятель согнулся с беззвучным стоном, схватившись за яйца. Третий попробовал им помочь, потянувшись с переднего сиденья, но Маб так дернула его за челку, что в кулаке у нее осталась прядь коротких волос. Все это время она визжала, ругалась и рычала, объятая ужасом и бешенством. Втроем им удалось вытолкать ее из автомобиля – она продолжала царапаться и драться; когда ее швырнули на дорогу, напоследок она успела еще раз пробороздить ногтями шею Джеффри. В следующее мгновение она вскочила на ноги, не обращая внимания на горящие огнем исцарапанные коленки, трясущейся рукой стянула туфлю и выставила перед собой острый каблук.
– Только дотронься до меня, – прохрипела она, дрожа так, что едва держалась на ногах, – и я забью это прямо в твой гребаный глаз!
– Ну и тащи теперь свою люмпенскую задницу и люмпенские тряпки пешком в Шордич! Дура! Шлюха дешевая! – отчеканил Джеффри с тем самым аристократическим выговором, от которого у нее всегда сильнее билось сердце.
– Катись ко всем чертям, жалкое трехдюймовое отродье! – крикнула ему Маб и успела заметить, как исказилось от ярости бледное лицо Джеффри, прежде чем «бентли» унесся, освещая себе путь слепящими фарами. А она осталась стоять одна на ночной дороге где-то на окраине Лондона, без денег, без сумочки, зажав в руке одну туфлю и где-то потеряв вторую, в разодранном до пояса желтом платье, сотрясаясь от всепоглощающих, униженных рыданий.
До дома она добиралась четыре часа, ковыляя босиком по ночным улицам. Каждый шаг отдавался в ушах тремя словами. «Дура! Шлюха
