– Что с тобой? – спросил Пепе Серна, заметив мое замешательство.
– Ничего. Просто вдруг вспомнил, ведь сегодня вечером я обещал быть у Росаэхи и испугался, что чуть не совершил величайшую неучтивость. А я не могу пропустить…
– Встречу с Эулалитой, не так ли?
– Совершенно верно. Именно встречу с Эулалитой.
Снова я оказался игрушкой обстоятельств, а они никогда не вредили мне и всегда были верными моими слугами. Те, у кого я стоял на дороге, называли меня «оппортунистом». Чепуха! Такой же ярлык, как все остальные! Верно одно: хотя в груди у меня кипели неистовые страсти, я всегда умел приспособиться к Жизни, ибо знал, что страсти толкают человека только на глупости. И свои решения я всегда принимал мгновенно.
– Но что с тобой происходит? – добивался Пепе. – Простое намерение отправиться с визитом не могло так взволновать тебя…
– Завтра… или послезавтра все узнаешь… Есть У меня план, который может изменить всю мою дальнейшую жизнь…
– Вот оно что… – протянул он, догадываясь.
– Да.
Я уплатил по счету, и мы вышли.
Пробило десять, когда я появился в доме Росаэхи, родовом дворце одного из героев войны за независимость, который был куплен выскочкой за огромные деньги, лишь бы придать себе хотя бы внешний аристократический блеск.
В гостиной сидело человек десять, общество было смешанное: двое молодых знакомых – Феррандо и еще один юноша; какой-то второстепенный политический деятель, смахивающий на лавочника, но с повадками влиятельного лица; банкир Коэн и его жена, рыжая, близорукая, нежная саксонская статуэтка, уже изрядно растрескавшаяся, но всегда в кричаще-ярких и как будто детских платьицах, которая упорно и неотступно со мной кокетничала; молодая иностранка, похожая на demoiselle de compagnie , заменяющую свою хозяйку; европейский ученый, приехавший, чтобы изучать невесть какую эпизоотию и увезти с собой невесть сколько песо; хозяин дома, дон Эстанислао Росаэхи, его супруга Ирма с ее воляпюком, столь же похожим на немецкий, как на кастильский, и прелестная Эулалия, которая собрала вокруг себя двух щеголей, глазированную фарфоровую куколку и demoiselle de compagnie,[33] меж тем как великий Росаэхи завладел политиком, банкиром и германо-креолкой, то есть более серьезной частью общества.
– Наконец-то вы покинули свои леса! – воскликнула Эулалия непринужденным тоном светской девушки, поспешив мне навстречу к величайшему неудовольствию обоих своих кавалеров.
– Леса, Эулалия, в самом Буэнос-Айресе?
– Говорят ведь, что медведи живут в лесах или дикой сельве? А вы немного стали медведем, не правда ли? Полно! Оставьте стариков, они беседуют о делах и спекуляциях, а молодыми людьми не интересуются. Присоединяйтесь к нам.
Намек на сеньору де ла Сельва был достаточно ясен, но я сделал вид, что не понял, да и она к нему не возвращалась из врожденного хорошего вкуса, хотя воспитывалась в среде, не чувствительной к таким тонкостям.
В кружке молодежи, шумливой, поверхностной и разношерстной, я почувствовал себя лишним, мне нехотелось поддерживать общий разговор: я стремился к определенной цели, мне необходимо было поговорить с Эулалией наедине. Пока я придумывал способ увести ее от остальных, Росаэхи, сам того не зная, облегчил вше игру, подозвав меня к себе.
– Ну, как вы полагаете, положение прочное? – спросил он, изображая невинного простака, хотя на самом деле был старой лисой.
– Да, дон Эстанислао. Все идет прекрасно. Незачем обращать внимание на оппозицию. Ее лихорадочные потуги только подтверждают это. Собаки лают, ветер носит…
– Слишком много собак… Этот митинг во Фронтоне…
– Случалось вам бывать в деревне? Стоит на ферме залаять одному глупому псу, как все собаки тоже начинают лаять, сами не зная почему, но никого не кусают, потому что кусать некого…
– О! – с таинственным видом сказал Коэн. – На бирже спокойно…
– Э, против тех, кто играет на повышение, стоят те, кто играет на понижение. Игра ожесточенная, но, в общем, не слишком умелая.
– Однако под угрозой достояние страны, а не известная сумма песо, принадлежащая игрокам…
– Страна слишком богата, чтобы это могло нанести ущерб ее достоянию.
– Гм!.. Вы очень доверчивы, очень доверчивы, так же как правительство. А что делает правительство?
– Да ничего! Вызывает понижение! И добьется своего. Кто может бороться, дон Эстанислао, против власти и денег? Неограниченной власти и неиссякаемых денег?…
– Да, это очень важно, – пробормотал Росаэхи, которого мои слова явно не убедили.
– Печатные бумажки, – буркнул Коэн.
– Золото! Золото посыплется на биржу, как манна небесная в пустыне! Министр обещал. Посыплется манна, и иудеи не умрут с голоду!..
– В этом-то я не сомневаюсь, – ответил насмешник Коэн.
– И… значит, вы всему верите? – спросил Росаэхи преувеличенно простодушным тоном.
– Абсолютно!
– Я тоже, – поддержал меня дон Эстанислао с загадочной улыбкой. – Я тоже… пока что.
И, подозвав Эулалию, он попросил, чтобы подавали чай; теперь мы оказались с ней вдали от нескромных ушей.
Я подошел поближе и начал задуманный заранее разговор:
– Так я, по-вашему, медведь?
– Да, дикий, как говорят, «из сельвы».
– Полноте, Эулалия! Оставим леса и деревья, и я докажу вам, что я, напротив, животное домашнее. Вы не верите, что я способен отказаться от лесоводства и посвятить себя выращиванию цветов?
– Каких цветов?
– Самых прекрасных, самых милых, самых благоуханных… Таких, как вы, например.
– О! – И краска залила ее щеки, а по всему телу пробежала легкая дрожь.
– И время и место могут показаться неподходящими, Эулалия; но для того, кто не в состоянии больше ждать, это не имеет значения. Давно уже я хочу вам сказать: я люблю вас… А вы? Вы любите меня?
Я впился в нее глазами; она не отвела своего затуманенного слезами взгляда. Левой рукой она искала у себя за спиной кнопку звонка, пытаясь скрыть свое смятение, и могла только молча протянуть мне правую, затрепетавшую от волнения в моих сухих и горячих руках.
– Все сказано?
– Да.
Появился лакей.
– Чай, – проговорила Эулалия дрогнувшим голосом. – В столовую.
– Почему в столовую? – спросил Росаэхи. – Нам и здесь отлично.
– В столовую, папа… – настойчиво повторила Эулалия тем особо убедительным тоном не то приказа, не то просьбы, каким умеют говорить только очень юные женщины.
Росаэхи не возражал и не стал бы возражать, даже если бы речь шла о более важных делах; в вопросах светского этикета он слепо подчинялся дочери, доверяя ее воспитанности и культуре, ибо сам в этом ничего не смыслил и умел разговаривать только с деловыми людьми, своими подчиненными и прислугой.
Между тем оба кружка, заинтересовавшись нашим уединением, устремили на нас все взоры, и я понял, что наша беседа прошла не так незамеченно, как нам казалось. Предполагаю, что Эулалия пришла к тому же выводу, однако она осталась рядом со мной, не обращая внимания на общее любопытство.
– Это правда, Эррера? Это правда… Маурисио?…
– Да.
– О, если бы вы знали, как я боялась…
– И я, Эулалия! Как я хотел бы остаться с вами наедине, чтобы все сказать вам!..
– Сейчас… когда все пойдут пить чай.
Я лгал; я совсем не хотел остаться с ней наедине. Мне гораздо больше улыбалось объяснение на виду у всего общества; это оправдывало недостаток романтического восторга и избавляло меня от необходимости прибегать к театральным словам и позам. Мне нравилась Эулалия, она привлекла меня с первого взгляда, но я не в силах был расточать ей пылкие фразы, изображать взрывы страсти. Рядом с этой принцессой из волшебной сказки мне чудились два людоеда, и они охлаждали мои горячие порывы, словно затаенная угроза.
Когда гости перешли в столовую, мы на время остались одни в пустой залитой светом гостиной. С разгоревшимся лицом, опустив руки, теребя перламутровый веер, девушка ждала.
– Вы ослепительны сегодня.
– Я бы этого не хотела…
– Почему, моя Эулалия?
– Потому что ослепленный не видит.
– Ах, кокетка! А вы хотите, чтобы я вас видел…
– Да, со всеми моими недостатками, со всеми изъянами… чтобы потом не пришлось раскаяться.
– Нет у вас ни недостатков, ни изъянов…
– Может быть, они просто сейчас не видны…
– Для меня они не существуют… Никогда не будут существовать, Эулалия.
– Неужели? – прошептала она, почти насмешливо.
– Не смейтесь!.. Я люблю вас от всей души!
Она стала серьезна, очень серьезна и с неожиданной сдержанностью сказала:
– Я тоже люблю вас… Но мне горько думать… о лесоводстве и многом другом…
– И вы могли поверить?… Все это сплетни, недоброжелательство.
Она взглянула на меня, теперь уже улыбаясь, спокойная, торжествующая, и сказала с особым выражением:
– Нет, но… Как вам кажется, что подумала бы жена Цезаря?
