Но Пьетро был неумолим: нельзя из-за иконы рисковать церковью. Папуна подверг опасности не только себя и несчастного купца, но и всю католическую миссию. А главное, если купец закончит свое путешествие на виселице, то прах Паата навсегда останется в неверном Исфахане, ибо больше никто не решится на столь опасное дело. Да и он, делла Валле, только ждет отпуска шаха Аббаса, чтобы вернуться в Рим.
Напоминание о Паата сильнее всего убедило азнаура, и он молча сдернул с лица страшную маску.
В полночь, закончив прощальный ужин и осушив последнюю чашу терпкого вина, Папуна спрятал за пазуху послание делла Валле к Саакадзе, надвинул на глаза черный капюшон и в сопровождении двух монахов выехал из Исфахана. Конечно, Папуна не поехал в Решт, путь его лежал в Гулаби, к Тэкле…
Как от прикосновения огня вспыхивает засохшее дерево, так от слов Моурави расцветала надежда. Без устали разъезжал он по царским деревням. И только Лихи не удостоил посещением. Рогатку на Куре выкрасили в голубой цвет. Обновили мостки. На берегу выложили из гальки узоры. Упорствовали, стараясь показать, что их права незыблемы. Но легче остановить реку, чем взнуздать время. И все больше тревожились лиховцы, ибо до них беспрестанно доходили вести об уничтожении рогаток. Да и мсахури князей разговаривали уже не так самоуверенно.
Старик Беридзе советовал выслать навстречу Моурави выборных, но на него зашикали: «Увидит их богатство и вновь заговорит Моурави об уменьшении пошлины с крестьян». «Мы в стороне, нам нечего опасаться», — твердили одни. «Еще многие рогатки на земле стоят», — твердили другие.
Но когда совсем близко проехал Моурави и опять не завернул в Лихи, заволновались даже богатые: «Что делать?!» Решили послать выборных в соседнюю деревню, где остановился Моурави. Но и тут не повезло владетелям речной рогатки — Моурави отказался посетить Лихи. И выборные с тоской и тревогой наблюдали, как месепе, глехи, даже мсахури толпами бегали за его конем. И ширился сказ о счастливой поступи Моурави: «Куда ни ступит — все расцветает». Старики вглядывались в его величавое лицо, удивлялись: неужели он был грозой Карчи-хана! Неужели от взмаха его меча буйный ветер смял Марткобскую равнину? Неужели его стальная десница удержала Грузию над смертельной пропастью? Вот он идет спокойным шагом по шелестящему полю. Вот нагибается, подымает горсть земли и озабоченно прощупывает влажность. Вот приподымает еще зеленые гроздья, угадывая вес винограда. Вот на пастбище, теребя золотое руно, говорит с пастухами о приплоде. Вот на изгибе реки помогает рыбакам тянуть сети, где бьется тяжелая рыба… Удивляются старики и гордым взглядом окидывают горы и долины.
Желтеет дорога, пробегая между колючими изгородями, и падает вниз к ущелью. Здесь по-прежнему громоздятся кругляки, мешая движению воды. Притаившееся эхо отвечает тысячами голосов на громкий крик и легкий стук копыт. Причудливо мохнатятся тени на скалистых изломах.
В Кватахевский монастырь Саакадзе приехал поздним вечером. Над строгим конусом храма светилась первая звезда. Тихо плыл над темнеющими деревьями протяжный звон.
«Завтра воскресенье», — вспомнил Георгий, спрыгивая с коня у ворот. Эрасти бросил поводья оруженосцам и последовал за Саакадзе.
Не только желание повидать сына привело Георгия в обитель. Он решил выпытать у Трифилия, в какой степени церковный съезд может помешать его государственному плану укрепления страны.
Конечно, и Трифилий не поверил предлогу посещения. В такое горячее время Моурави не будет предаваться нежности родительского чувства.
В углу просторной кельи, возле ниши, уставленной старинными кувшинами и рукописными книгами в тяжелых кожаных переплетах, удобно устроились настоятель и гость. Сперва говорили о предпринятых Георгием мерах для восстановления крестьянских хозяйств, потом перешли к делам иноземным.
Везир султана, хитроумный Осман-паша, разуверившись в силах Шадимана, прислал тайного гонца, босфорского бека. Везир предлагает военный союз против Ирана и, кладя первый камень величественной дружбы, придвигает к Самцхе-Саатабаго войско под начальством Сафар-паши, дабы Картли в необходимый час могла воспользоваться помощью султана. Также предлагает прислать в Стамбул послов для переговоров о военном и торговом союзе.
Делясь своими мыслями с настоятелем, Саакадзе откровенно сказал, что вероломство шаха черным призраком встало на рубежах Грузии, и он, Саакадзе, решил не пускать больше мусульманский призрак за пограничную черту. Осторожность подсказывает оттянуть скрепление печатью военного союза. Турция вновь готовится к войне с Ираном и может потребовать от Картли переброски войск в ханство Азербайджан. Это опасно, невыгодно и неразумно. Незачем жертвовать дружинниками ради исконных врагов. Но следует довести до «алмазного уха» шаха Аббаса о такой возможности…
Саакадзе вопросительно смотрел на Трифилия, в раздумье поглаживающего бороду.
— Если совета ждешь, Георгий, думаю, ты прав; осторожность — главный спутник государственного мужа. Но сразу же не отказывай, тяни, сколько можешь. Послов в Стамбул обещай.
— Торговые дела не терпят оттяжки. Я заверил амкаров и купцов в том, что вывоз марены, шелка, кожи и шерсти сильно увеличится, заверил в беспрерывном движении по новому торговому пути иноземных караванов. Под шум весов и аршинов мы сумеем вооружить постоянное войско. А насчет военных дел можно сослаться на предстоящие княжеские съезды. Когда вырешатся пожелания Картли, послы выедут в Стамбул.
— Только поверят ли умные турки, что ты нуждаешься в советах князей?
— Тогда сошлюсь на церковь.
— Церковь? Не стоит крестом дразнить полумесяц. Но полумесяцем дразнить «льва» необходимо. — Трифилий тяжело опустил руки на крест. — Кстати о церковном съезде напомнил: конечно, епископы и митрополиты о торговых делах заговорят. Военные союзы католикос решил обдумать. В Русию надо отправить послов…
— Разве святой отец о чужеземных делах решил с пастырями совещаться?
— И об этом тоже… Все нити тянутся к одному узору…
Саакадзе притворился встревоженным: церковь всемогуща. Он беспрекословно во всем подчинится наместнику неба и решениям преподобных отцов церкви, но он знает: султана и шаха надо убеждать мечом, а не крестом.
— Решать, может, придется кресту, а убеждать непременно мечу… Поэтому католикос без тебя, Георгий, определений собора не вынесет.
— Аминь! — облегченно вздохнул Саакадзе. Он именно этого и хотел добиться. — Если благополучно закончу переговоры с Турцией, новый храм в Тбилиси воздвигну.
— Не только в Тбилиси, — загадочно прищурился Трифилий, — все храмы, разрушенные персами, надо восстановить… На том будет первое слово католикоса.
«Грабители!» — чуть было не вскрикнул Саакадзе, но не вскрикнул:
— Думаю, этого захочет и правитель. Только где взять столько монет?
— Надо найти, Георгий. В этом залог успеха задуманного тобой плана, сдержанно, но твердо заключил настоятель.
Саакадзе задумчиво прошелся по келье. Свет лампады растекался по сумрачной фреске. Так вот за какую плату церковь утвердит постоянное войско! Но этим не ограничатся святые отцы, еще многого потребуют. Трифилий недаром сказал: «Первое слово католикоса».
Послушники вовремя внесли яства и густое монастырское вино.
Черный князь отличался широким гостеприимством. В его кладовых и подвалах было все лучшее, что могло дать не только монастырское хозяйство, но и грузинское и не грузинские царства.
Дружеская беседа тянулась до первого предвестника утра. За столом говорили только о веселом. Отцу Трифилию было чем вспомянуть молодость, и он не стеснялся былого буйства и отваги. Не стеснялся и былых обильных утех.
Нашел бы и Саакадзе, что вспомянуть: битвы, скитания, пути человеческих страстей. Но он застенчиво молчал об этом.
Так, довольные друг другом, они удобно восседали в глубоких монастырских креслах, наслаждаясь вином и веющей из темного сада прохладой…
Наутро Бежан попросил отца оказать честь его келье. Нехотя Саакадзе исполнил просьбу. Он никак не мог примириться с монашеством сына. То, с чем собирался бороться, угнездилось в его семье… Но, войдя в просторную светлую келью, Саакадзе смягчился. Длинный стол уставлен красивыми кувшинами, полными благоухающих роз. Фолианты, свитки, древние гуджари, разноцветные чернила, тонко отточенные гусиные перья говорили о любви к труду и науке: «Кто путешествует ради науки, тому аллах облегчает дорогу в рай», — припомнилось Саакадзе…
Вскоре он понял, что сын не совсем бескорыстно пригласил его. Бежан напомнил, как преданно сражались кватахевцы, сколько храбрецов пало. Монастырь оскудел монахами, воинами, конями. А сколько запасов съедено! Виноградники не возделаны, розовое масло наполовину убавилось. Застой в монастыре, даже пиявки в Тваладском озере не плодятся…
