Неужто и впрямь прошло всего трое суток? — удивляется в темноте Абулафия, бережно расправляя согнутую на покрывале руку жены, чтобы ей было удобнее спать. Но когда он видит, что она не отзывается на его ласки и ее конечности отяжелели, его охватывает страх — действительно она просто спит или же снова в обмороке, как в тот раз, когда дядя Бен-Атар поднял ее с земли в роще и принес к ночному костру? И вдруг вожделение, которое, как ему казалось, полностью выплеснулось из него в тазу с водой, охватывает его с прежней жгучей силой, как будто оно не родилось в его собственном теле, а втекло в него из пространства дома, которое жены Бен-Атара наполняли своим тихим дыханием. Нет, он никогда не согласится отпустить ее, клянется он себе, несмотря на то что хорошо знает свою жену и ее упрямство. И хотя он еще не знает, как повернутся дела, в одном он уверен — ту любовь, которую он потерял в морских волнах, он не согласен вновь потерять в темных лесах. И, не в силах сдержаться, он начинает ласкать и целовать свою жену, чтобы она проснулась и убедилась, что он намерен всеми силами противостоять ее бунту.
И вот так, лежа рядом с ней, он начинает медленно пестовать нарастающее в нем с каждой минутой новое желание, одновременно ведя его, и направляя, и требуя ответа на него. И теперь ему уже кажется, что его жена не просыпается нарочно — словно хочет, чтобы мучительная истома этого медленного слияния так и оставалась в сумеречной, размытой полосе между сном и явью. Ибо только в таком случае никто не сможет потом сказать, что ее бунт был подавлен в зародыше, и только так она сможет сейчас, не испытывая угрызений совести, пренебречь жалобными завываниями несчастной девочки, которая, как обычно, пытается помешать любовным утехам отца. И когда она наконец отдается мужу, его вставший член еще долго отказывается покинуть ее лоно, как будто эта затвердевшая стойкость может помешать ее бегству в лотарингские земли родного Ашкеназа. А в ней самой блаженство от этой распирающей ее лоно напряженной мужской плоти постепенно достигает такой остроты, что она не может больше сдерживать крик наслаждения и сама присоединяется к тем словно бы потусторонним, пилящим воздух рыданьям, которые не перестают раздаваться из-за выцветшей занавески.
Солнце давно уже вырвалось из-за горизонта, когда она просыпается с тяжелой головой и в полнейшем изумлении видит, что пока она спала, в доме произошел переворот. Обе жены Бен-Атара, расположившись на кухне, как у себя дома, вовсю крошат овощи, тушат мясо, пекут лепешки и варят какую-то красноватую похлебку, и всё это с такой непринужденной властностью, что уже успели вовлечь в свои занятия не только жену господина Левинаса и старую служанку, но даже рава Эльбаза с его сыном, которых они то и дело зовут на кухню отведать очередное блюдо и решить, соответствует ли оно андалусским вкусам. Не хватает лишь Абулафии, потому что его с рассвета вызвали на корабль — вступить в права восстановленного компаньона и принять на себя руководство матросами, которые уже начали с воодушевлением сгружать товары на берег и перетаскивать их во двор дома.
И все еще нет молодого господина Левинаса, который, отправив с раннего утра специального посланца в шартрское поместье, чтобы передать плату трем переписчикам Торы, а также обнаружив наконец купца-раданита с его жемчужинами, уже собравшегося было в Орлеан, сейчас заново торгуется с ним по поводу его товара. И хотя молодой парижанин совершенно не уверен, действительно ли странная, грушевидная форма этих жемчужин придает им особую ценность, как это утверждает их владелец, или же, напротив, свидетельствует о каком-то скрытом дефекте, теперь он готов предложить за них более высокую цену. А после того как они наконец договариваются и ударяют по рукам, господин Левинас, не в силах сдержать любопытство, пытается окольным путем и с большой деликатностью выведать у купца, сколько все-таки жен у него самого, одна или две. Но, судя по всему, этот дородный, осанистый бородач вовсе не намерен разглашать свои семейные секреты, ибо он расстается с покупателем, так и не дав ему никакого вразумительного ответа, а тем временем господин Левинас, аккуратно заворачивая купленные им большие жемчужины в мягкую ткань и пряча их во внутренний карман своей куртки, уже размышляет, выставить ему на продажу при дворе Капетингов в Париже обе жемчужины сразу или сначала продать только одну — самой красивой из герцогинь, а вторую припрятать на несколько дней, пока красота владелицы той жемчужины, что будет выставлена напоказ, удвоит цену той, что припрятана.
И вот после полудня, уже терзаемый голодом и жаждой, он отправляется наконец в одиночестве обратно в Париж и по пути, то и дело останавливая лошадь, достает из кармана купленные жемчужины и рассматривает их на просвет, и не только для сравненья, но и затем, чтобы определить, какое время дня наиболее выгодно подчеркивает их грушевидный характер, и именно это время выбрать для показа и продажи. И таким вот образом, погруженный в коммерческие раздумья, он въезжает в ворота своего дома и с изумлением видит двор, заваленный огромным множеством товаров, и полуголых, босоногих арабских матросов, которые энергично, почти бегом, тащат на головах тяжелые бочонки. Твой дядя, однако, времени не теряет, негромко говорит он Абулафии, который стоит у входа в дом, молчаливый и бледный, и в ответ поднимает на шурина такой растерянный и умоляющий взгляд, словно вся его судьба зависит сейчас от одного-единственного слова молодого господина Левинаса. Впрочем, Абулафия не решается пока выложить шурину, какая раздвоенность терзает его душу, потому что всё еще выжидает — а вдруг пост, наложенный им на себя с самого утра, приведет к отмене сурового приговора жены. Но госпожа Эстер-Минна сама уже торопится сообщить вошедшему в дом брату, что она решила объявить себя «иша моредет», чтобы защититься от унижения и угрозы, нависшей над ее браком, и готова теперь признать, что его былые сомнения по поводу этого брака были не такими уж неразумными.
Но практичность, присущая характеру господина Левинаса, не позволяет ему копаться в грехах прошлого в тот самый момент, когда нетерпеливое настоящее угрожает ему и его дому наводненьем набитых пряностями мешков, утолщенных рулонов тканей, огромных глиняных кувшинов и множества тарелок, мисок и кастрюль желтой меди, которые всё прибывают и прибывают с арабского корабля и затопили не только двор, но и подвал дома и уже начинают вторгаться на первый этаж. Однако границы дома прорваны, оказывается, не только снаружи, но и изнутри, потому что в главной комнате обе жены Бен-Атара в эту минуту уже громоздят на большой обеденный стол огромное множество мисок и тарелок с незнакомыми угощеньями самого странного цвета и непривычного вкуса и запаха, как будто неуемная кулинарная страсть этих двух женщин, лишь притаившаяся на время их морского путешествия, теперь вырвалась наружу в полную свою силу.
Но когда молодой господин Левинас обращается к Абулафии, умоляя его приостановить этот вторгающийся в дом и заливающий его напор торгового энтузиазма магрибских компаньонов, тот поворачивает к нему бледное, растерянное лицо и разводит руками в том же беспомощном и выразительном жесте, что у Распятого на его изображениях в домах христиан, как будто и сам уже, как их замученный святой, с утра висит между жизнью и смертью. Ибо душа этого молодого кудрявого человека, десять последних лет жизни которого прошли в одиноких странствиях, осталась в основе своей чувствительной и слабой и теперь разрывается меж любовью и страхом, долгом и жалостью. И удивительно ли, что эта мешанина чувств, в которой к тому же витает еще и сладкое воспоминание о пережитом ночью двойном, вовне и внутрь, излитии семени, так сильно кружит голову Абулафии — который вдобавок с раннего утра морит себя добровольным постом, — что он, кажется, и впрямь готов вот-вот потерять сознание.
И, глядя на него, молодой господин Левинас решает побыстрее, пока Абулафия и впрямь не упал еще в обморок, отправить его на корабль, чтобы, оказавшись там, он немедленно остановил бы хлещущий оттуда коммерческий поток, — а между тем количество и разнообразие изрыгаемых трюмом товаров теперь уже удивляют и самого Бен-Атара. Хоть этот магрибский купец и провел на судне так много дней и ночей, он не мог себе представить, до какой степени его исмаилитский компаньон ухитрился набить корабельное брюхо. И притом не только затолкал туда целые миры товаров, но еще и запомнил каждую из вещей до единой, и теперь, когда они вновь появляются из темноты трюма на Божий свет и здоровяки-матросы передают их по цепочке с палубы на берег, он снова проверяет всякую мелочь, чтобы сохранить ее в памяти, когда настанет время следующей летней встречи в Барселоне и он потребует за каждую из них надлежащую плату у их северного партнера, которого только что принудил вернуться в товарищество приговор суда, состоявшегося в Виль-Жуиф. Но действительно ли он вернулся в лоно товарищества, этот компаньон? Почему же тогда он кричит сейчас с берега, требуя остановить этот неудержимый поток товаров, который якобы заливает его двор и дом?
