Все это произошло так быстро и так для Гавла непонятно, что он, догоняя Райныша, все хватал его за рукав и спрашивал:
— Что он говорил? Чего он там орал?
Только выйдя за ворота, Райныш с яростью ответил:
— А то, что нет у тебя никакого заработка! Вот что он сказал!
— Как же так?
— А так!
И Райныш опять рванулся вперед.
Когда они уже вышли на поле, Гавел постепенно собрался с мыслями и попросил Райныша объясниться определеннее.
— Да как он тебе сказал-то? Где же наши деньги?
Райныш ответил ему одним весьма грубым словом, и Гавел разразился дикой бранью.
* * *
Возвращающуюся депутацию увидели издалека. Все пленные бросили работу — которая и так-то немногого стоила, — и от нетерпения потянулись навстречу ходокам. Общая взволнованность находила себе разрядку в односложных шутках:
— Ух, денег будет!
— Гляньте — не донесут никак!
Вновь избранная немецкая депутация, как раз собравшаяся в путь, задержалась из любопытства.
Уже можно было различить лица Гавла и Райныша, и все жадно ждали их первого слова.
Гавел остановился. Раскинул руки. И голос его разлетелся над полем трескучей шрапнелью.
— Бросай работу! — гаркнул он так, что голос сорвался. — На воров не работать!
У пленных, с такой надеждой ожидавших их слова, холодок пробежал по спине. Все затаили дыхание.
Тем временем Райныш обогнал Гавла и, подойдя к ожидавшим, объявил кратко и резко:
— Ничего вы не заработали.
Вокруг Райныша, в которого вцепился Гофбауэр, мигом накипела толпа. Чехи обступили Гавла, О работе никто больше не думал. Над обоими человеческими клубками поднимались одни и те же выкрики. Вскоре они слились в единую бурю.
Клаус, который долго стоял около расстроенного Райныша и молча, одним ухом, слушал его со стиснутыми губами, вдруг яростно и энергично скомандовал:
— Ruhe! [154]
И попросил, чтоб Райныш связно рассказал обо всем. Он выслушал его очень внимательно и гневно потер виски. Плюнул, обвел глазами людей.
— Воры москали! Остановить работу! — приказал он. Первым его поддержал Гофбауэр.
— Даром никому не работать! — пронзительно закричал он высоким голосом. — Мы не рабы! Домой!
В следующее мгновение растрепанные кучки растерянных людей превратились в единый живой организм.
Голос этого организма разнесся над полем, привлекая любопытных русских мужиков. А толпа пленных снялась с места, как снимается пчелиный рой, и неудержимо повалила с пологого склона к дороге.
Решительность и возмущение вынесли в первый ряд обоих вожаков — Гавла и Клауса.
О перепуганном мордвине никто не вспомнил.
Без Шеметуна, уехавшего с хутора еще позавчера, Елена Павловна заскучала в одиночестве. От скуки велела в понедельник вытопить для себя баню, от которой в субботу с досады отказалась. Идея эта пришла ей в голову довольно поздно, и теперь она испытывала сильное нетерпение. Ходила по всему дому, взбаламучивая своим развевающимся пеньюаром застоявшееся тепло, отвлекая этим Бауэра от работы. И когда она наконец отправилась к бане по истоптанной тропинке, Бауэр не мог оторвать взгляда от ее бедер, колыхавших легкую ткань.
В ту минуту, когда Елена Павловна скрылась за дверью бани, в опустевший дом ворвался телефонный звонок. Бауэр равнодушно поднял трубку. Звонил Юлиан Антонович, спрашивал Шеметуна. Мало-помалу из взволнованных и скупых слов Юлиана Антоновича Бауэр смутно представил себе в общих чертах невероятное происшествие.
Механически повесив трубку, он с бьющимся сердцем вышел на улицу, откуда виднелась унылая череда телеграфных столбов. Столбы, нанизанные на летящие провода, убегали в смятении, исчезая за горизонтом. Бауэр два раза выходил из дому, и дважды возвращался ни с чем. Лишь на третий раз на дороге, в золотистой дымке, затянувшей скошенные поля, он увидел темное тело толпы. Он поспешил в дом и стал у окна, дожидаясь, когда толпа нахлынет на тихий хутор и заслонит от него освещенную солнцем стену винокуренного завода.
Дождавшись этого, он отпрянул от окна и бросился на крыльцо; взволнованная масса уже подступала к нему; волна криков поднялась навстречу Бауэру.
Первыми, с кем он столкнулся, были Гавел и Клаус. Следом за ними из толпы выдирался Цагашек. Далее дружно орали что-то немец Гофбауэр и Завадил с Жофкой. Воточка, поляки, Янса, Шульц, немцы, русины, Райныш, венгры — все сбились в один клубок, и все эти столь разнообразные лица горели единым возбуждением.
Поляки самоотверженно поддерживали вопящего Когоута, теснясь рядом с чехами.
Бауэр с чрезвычайной отчетливостью воспринимал, улавливал все эти разноязычные выкрики:
— Получили от братьев-славян!
— Воры москали!
— Зря пропали те пули, которые на фронте мимо пролетели!
Воточка пламенел дружескими чувствами к полякам, а Шульц как бы говорил от имени всех чехов. Поддерживаемый всеобщим согласием, он кричал:
— Подите вы с вашими «русскими братьями»! Сыт я этим братством по горло! Хороши славяне — хуже турка!
— Что случилось? — с пересохшим горлом спросил наконец Бауэр Гавла, который энергичными возгласами: «Ruhe! Тише!» — пытался отстранить напиравших товарищей.
В эту неразбериху врезался еще и солдат-мордвин. У него глаза вылезли на лоб, и он едва переводил дух.
— Бастуют! Сбежали!.. Ох, проклятые!..
Гавел и мордвина оттеснил широким плечом.
— Где пан прапорщик? — спросил он.
В оглушительном галдеже, кипевшем за его спиной и не поддающемся никаким усилиям прекратить его, там и сям вырывались отдельные крики:
— Мы к нему!
— Воры!
— Ограбили! На нищенское жалованье польстились!
— Не орите! — гаркнул наконец Бауэр — скорее от растерянности, чем от гнева. — Пана прапорщика нету дома. Почему вы бросили работу? Тихо!
— Пусть нам скажут, как дело обстоит!
— Не будем работать даром!
— Еще спрашивает! — взвился над всеми голосами чей-то пронзительный, высокий голос. — Почему-де работу бросили!
— Тише! Кто вам сказал, что вы даром работаете? Я лично веду счета на каждого, сколько кому причитается…
— Вот-вот! Мы и хотим получить, что нам причитается!
Бауэр обернулся к дерзкому и ответил покраснев:
— Я не кассир.
— А вам сколько платят?
— И офицерам сколько?
Тут уж сам Гавел прикрикнул на дерзкого, протолкавшегося к нему вплотную, и закричал, перекрывая мятежный шум:
— Молчать! Я говорю за всех!.. Пан взводный, мы хотим знать, за что работаем. Требуем хотя бы аванс. И требуем, чтоб вы сами об этом позаботились, коли вы лучше знаете, что нам следует.
Толпа угомонилась, ожидая ответа Бауэра.
— Тогда подождите пана прапорщика. Может, он приедет сегодня вечером.
После этого Бауэр и мятежники еще постояли молча лицом к лицу, словно разгадывая скрытые мысли друг друга. Напряжение сделалось невыносимым. И Бауэр под наспех придуманным предлогом скрылся за дверь. Оп исчез, прежде чем толпа успела заговорить.
Пленные переглядывались. Предложение Бауэра — ждать Шеметуна — они восприняли как свой первый успех. В нем была новая надежда, и она быстро успокоила толпу. Теперь изменился весь ее облик. Надежда открыла дверь уверенности в своих силах.
Гавел выпятил грудь, как командир перед строем, и с неожиданным добродушием скомандовал:
— Что ж, ждать так ждать. Садись!
Он первый сел, скрестив ноги; все весело последовали его примеру. Только русские солдаты остались стоять.
Сидящими на траве перед канцелярией и нашел их Иозеф Беранек. Удивился. Гавел рассказал ему обо всем, но так как тут не было Бауэра, то Беранек не знал, что подумать о небывалом происшествии.
— Да они отдадут, должны отдать, — только и твердил он рассеянно, расточая похвалы Шеметуну и Елене Павловне.
А Елена Павловна как раз искала Беранека. Она пришла, вся еще разгоряченная баней, и пленные, уже успокоенные надеждой, вставали, давая ей дорогу. Многие отдавали ей честь по-военному.
Бауэр, увидев ее из окна, вышел навстречу. В эту минуту удивленная Елена Павловна что-то спрашивала у пленных по-польски, и Бауэр, хоть и не слыхавший ее вопроса, поспешил, как бы отвечая ей, громко произнести слово «недоразумение».
Елена Павловна вполне с ним согласилась.
— Конечно, это какое-то недоразумение. Да Георгий Георгиевич будет нынче вечером. А я-то думала, вы пришли спеть мне, — улыбнулись она примирительно.
Тут лицо польщенной толпы окончательно прояснилось. Много теплых слов хотелось людям сказать в ответ, да решились они на это только, когда за Еленой Павловной уже закрылась дверь.
Надежда на успех окрепла, превратилась в веру. Гавел, приписывая такой результат одному себе, загордился, воспрял духом, всех заразив своей веселостью. Он даже придумал новое развлечение: вдруг начал выкрикивать как ярмарочный балаганщик:
