…Но что это? Белое размежило веки. Степан открыл глаза. Светло. Ага. Утро. Но почему это полошит душу? Утро… Вчера… Был… Кто? Звонарёв! А Надя?! Её уже нет. А если и есть, то… об этом лучше не думать… Матвей… Казнь! Как бочку пороха разнесло в пределах одной черепной коробки. Казнь Мещеряка. Уже ничего не соображая, бормоча лишь: «Виселица… Мещеряк… Утро… Казнь… Надя…», — раскачался, слетел на пол. Захлюпала повязка на лопатках. Спина теснее пут и вериг сведена ссохшейся сукровицей. Адской болью дёрнул растревоженный шов. Еле-еле, постанывая, Бердыш выровнялся, ухватил прислонённую к печи саблю, пьяно-расхлябанно побрёл на дверь. Каждый шаг давался преодолением некнижных мучений, затратой неведомых кладезей силы. Временами забывался, уплечась в передыхе к стенам и косякам.
Бух! — плечом, дверь захрустела по наросту снега.
Вьюга запустила в щеки самолепный колоб искриво-колючей крупы. Э-эха, лицом в сугроб. Истома любовной сласти — ничто перед живительною лаской льда, прижатого к жаркому, осунувшемуся, соскучившемуся по прохладе лицу.
Шёл, осыпаемый бичами из небесных стекляшек. До площади — рукой подать.
…Глаз сразу выделил пять верёвок на толстой, малость дуговой, перекладине поверху склона. Под — казаки. В азямах, серых портах и онучах. Тоже пять. Без обувки. Стопы скривлены стужей. У одного на голове шапка. Это Мещеряк.
За приговорёнными, напротив Степана, под крутым надворотным навесом, от вьюги хоронясь: воевода, царские послы Постник Косяковский, Ратай Норов, Страхов и кутающиеся в русские шубы мирзы ногайские…
Рядом — стрелецкий строй под верховенством начальника Глухова. Елчанинова не видать. Надо же, мирз пригласили! Стало быть, ничем уж Матюше не помочь. Он — искупительная, на показ степнякам, жертва, уступка и откупная взятка за грехи всех станичников. И лично для услады князя Уруса. Ну не собаки ль?! Гнидовье отродье!
У Бердыша нет сил ни звать, ни протестовать.
За виселицами возникло возбуждение. Народ дивился на самодвижущийся скелет в белой рубахе, что, к крылечку притулясь, раскачивался на знобком ветродуе.
…Воевода воздел чекан. Степенно, поочерёдно из-под казаков вышибаются чурки.
Перехватив удивлённые взгляды наблюдателей, Матвей зевнул на скелет. Степан ждал чего угодно, только не этого тёплого, умиротворённого, слегка насмешливого привета в ясных, как у схимника, глазах. Ни раздражения, ни ненависти, ни обиды, ни досады. Великий атаман лишь пожал плечами, как наперёд всё просчитавший пророк: «Вот те раз. Некстати, конечно. Но что ж теперь поделать? Сегодня я, завтра ты. Иного не ждал. А ты?..» — из левого уголка рта дразняще сквозанул алый кончик. Чуть позднее вывалился весь язык, чернея, взбухая. Чурка грузно отвалилась. И завихрило шапку.
…Последним закачался, дёргая членами, Тишка П…юк. Перед смертью, юродствуя и пуская ветры, успел-таки крикнуть:
— Спасибо тебе, православный царь, за милость неземную! И славься во веки…
…Впитав, вобрав, запомнив до крупицы, до мелочинки эту страшную, самую для него страшную расправу, Бердыш ничком повалился в снег…
Насад чалил от вымола. Насад чалил от вымола. За бортом покачивался до утробной мокроты знакомый, мягкий и волнистый срез Жигулёвых гор, вотчины заглазно чтимого отшельника, коего бог знает, кто там видел, которого и сам хотел, да так и не поискал. А ещё, как крестят казаки, Жигули — это горы, где Жизнь Гулевая.
Поседевший, с кинутой по обветеренной скорлупе сеткою морщин, щурился он на недокушанный кромкою леса детинец.
А вить я понял немой взгляд Матвея. Он шептал: «А чего ж было ждать, недотёпа, от… них?» Он уже знал всё! Но ежели тать дремучий, есаул степной, дикопольный кошевой, последний атаман Сибири был к тому давно готов, что ж двигало тобой, столичная душонка? Верил ли ты, прижиток кремлёвский, искренне, взаправду хоть когда-нибудь, что царская справедливость существует?
Хотя б и с Барабошей спор тот взять. Опять же смел спорить, обещать грешил и… врал, врал. А вышло? Кто, по крупному-то, прав, что излётно, что исходно? Казаки! В таком разе ты-то кому служил, прижимок казённый, для кого старался, если всё так подло в этом мире?
О, попади они сейчас, бояры да Годунов, плюнул бы им в бороды.
…Потешился? Довольно! Хва помадиться-рядиться. Агнец нашелся, в ангелы подрядчик… Без веника подметельник… Сам знаешь, как в метель плевать. Ничто не сменится: рожу разве что замажешь.
Ох-ох-о, и долго ли терпеть? И в кой раз всё сызнова? Это, значит, что ж, в Москву попаду и морду пёсью приклоню на боярский сапожок?! До столицы зараза-то крамольная улетучится. Или не так, а, на миг мятежник, русский долготерпец Стёпа? Дружинник всегда подневольный и вечный терплюк. Не то, что казак. Казак — вот свобода, вот былинная мечта о воле народной, воле славянской общины.
Как не крути, это ведь ты, за долю народную воин, в сети казаков манил, сдавши на суд государев. Твоим усердием они, кто воли лишился, а кто и жизни. Такова, видать, юдоль и такова суть тебе богом данная, глупая, простодырая…
Страх, голод и равнодушие владеют миром. А правит зло. Тут низ, там верх… Но расшивает обе половинки добро, сшивая их же в жизнь, которая, не будь любви, тотчас бы прекратилась. Знак жизни — продление. Знак жития человеческого — созидание.
А если так, то хоть какой смысл есть в жизни, службе твоей? И был ли когда-никогда? Для Руси? Да или нет?
Он проводил уносящийся за ветвистую кущу крайчик здорового зубастого крепыша-одногодка — взметнувшуюся выше соседок западную башню. Там наверху неприкупно и надёжно торчал часовой. Оттуда, без хитрого азиатского прищура, а в полный круглый зрак следила грозная мортира.
Степан раскинул руки, полногрудно заправился ветром, насытил глаза красотой и, впервые после месяцев хворобы не закашляв, размашисто перекрестил загрубелыми перстами удаляющийся Самарский городок…
1985, 2005 гг.
Словарь прежнебылых слов и выражений
Азям — длинный кафтан-рубаха.
Аксамит — дорогой шёлк.
Алам — пристёгивающееся нагрудье.
Алтабас — персидская ткань.
Аргамак — рослый верховой конь.
Архалык — поддёвка, полукафтан.
Баженый — сердечный.
Бармы — широкий воротник, оплечья епанчи.
Бахмат — низкорослый выносливый конь.
Бахта — хлопчатая ткань (вост.).
Бахтерцы — лёгкие латы.
Березень (березозол) — март по-старому.
Бешмет — монгольский распашной халат до колен, приталенный, с поясом.
Бий — верховный князь у ногаев.
Большеган — детина, росляк, великан.
Боярские дети — низшая ступень среди дворян.
Боярский приговор — решение, постановление, намерение Боярской думы.
Братен, братина, кубок, ендова, корчага, скудель, ночва, черпало — виды питейной посуды.
Верви — верёвки.
Вертляги — суставы.
Видок, видец, бытчик — свидетель, очевидец.
Волкан — вулкан.
Ворок — стойло, загон.
Вресень — сентябрь
Голова — начальник дела, в том числе градостроительного.
Горлатный — ценного меха.
Градодельщик — начальник городской постройки, градодели в широком смысле — строители городов.
Гостиная сотня — общество богатейших торговых людей Москвы.
Грудень — октябрь.
Держальник — бедный дворянин при боярине.
Десница — правая рука.
Елмань — утолщение на конце клинка.
Епанча — плащ безрукавный с оплечьями.
Жиковина — дверная петля.
Жильё — этаж.
Закуп — подневольный.
Запон — пояс брони.
Зарукавье — браслет.
Заточный — глухой, удалённый.
Зелейный амбар — пороховой склад.
Зипун — тёплая одежда.
Иже — который.
Индо — словно.
Калаужина — болотистая лужа в лесу.
Камка — шёлк.
Капторги — застёжки.
Каптур — шапка мужская.
Кармаз — алое сукно.
Карнавка — куртка.
Кветень — апрель.
Кенкет — светильник с горелкой.
Кижа — сума со шнуром.
Ковчек — деревянный ларчик.
Козон — игральная кость.
Коник — ларь с подъёмной крышкой, рундук.
Корзно — плащ-накидка.
Корысти — имущество и пожитки побеждённого, трофей, добыча.
Коц — вид плаща.
Крыги — плавучий лёд.
Кунтуш — польский кафтан с откидными рукавами, украшенный нашитыми шнурками.
Лал — рубин.
Ластовица — четырёхугольный кусок материи в пройме подмышкой.
Ледвея — бедро.
Липец — июль.
Литовские — литовскими, литвой звали и русское население Литвы, и наёмников из Литвы.
Мисюрка — железный плоский шлем с бармицей — прикреплённой кольчатой сетью.
Мурмолка — шапка с меховой опушкой.
Налучье — чехол.
