— Ты… чего? — Павел, шипя, прибавил бы ещё чего, но что-то в мужике с сизым шрамом настораживало, припирая к нёбу язык.
— А найдутся ли у тебя кони резвые, княже? — нараспев спросил Степан, не пуская плеча.
— Есть… Как не быть! — сдавленно, корчась, визгнул Павлуша.
— А не одолжит ли мне скакуна княже?
— Могу, могу… Да пусти же. Только отпусти, Христом прошу, покалечишь… На сколько дней? — выдохнул облегчённо, избавясь от «щипцов» и поглаживая сплющенную конечность.
— Да до Кремля на Москве-реке и обратно.
— Шутишь… никак? Что ль… да? — неуверенно, в перебивку, пищал юнец.
— Похоже разве?
Князь благоразумно рассудил, что не совсем. Кликнув застывшего недаль служку, велел привести из конюшни хорошего коня…
— До встречи… до скорой! — хлестнуло по улице.
Конь взвился на дыбы. Вынес за ворота и помчал вдоль берега на север.
Завтра придумаю, что дальше… Переправиться? А то, глядишь, и судно какое нагонит? Главное: нарочного обставить. Атаман Ослоп! Кузя… — всплыли невольно в памяти слова воеводы. Уж не Толстопятый ли верховодит здесь ватагой? Да… Всё едино!
Проехал немало, прежде чем услышал со спины перекликавшийся с дробью лошади скок. Натянув поводья, обернулся. И закрыл глаза от немыслимого. К нему летела, жмясь пухом волос к пуху гривы, любимая. Он открыл глаза и, совсем не желая того, крикнул:
— Что ты? Повертай назад, Надюша. Нельзя ведь…
— Не могу больше! — отвечала исступлённо. — Ты мне один любый. Уноси меня!
Ответить не привелось. Застарелая струнка чуткости снудила развернуться к роще. Так и есть. Оттуда копытили четверо: как раз вперерез между влюблёнными.
Вот оно! Расплата по долгам… Как ко времени! Досадливо и вместе с тем беззаботно прыгало в голове.
Вот Кузьма, вот Зея, а вот Дуда. Степан не притронулся к клинку.
— Хо, никак сам освободитель к нам пожаловал, закуп годуновский! — зычно выдохнул мелкий Зея. — Он у нас парень ответственный. Всегда всё делает в кон. Вот и теперя. Пора, пора ответ держать за все пригожести свои! — потянул из ножен саблю.
Кузьма скучно разглядывал мёртвую траву, что залепила шмат земли у копыт, и не шелохнулся.
«Приплыл, приплыл…» — хладнокровно сочилось под черепом.
Леденея, вспомнил про Надюшу. Приложив кулачки к щекам, она смотрела на приближающегося Ивана Дуду. В глазах — полыньи, во льду и без дна. Только не того, видать, испугалась. А Бердыш — как раз этого, до ужаса, до слепоты…
Страх за милую вплеснул котёл решимости и злости.
За себя, помня личную вину перед этими людьми, не поднял бы мизинца. Но теперь им двигала любовь. И даже не любовь, а святой остерёг — страх за любовь и защита любви, которой угрожали смерть или поругание.
Котёл напитал сердце. Долг защитника пересилил стыд перед «судьями».
Он пустил коня. Оскалясь, занёс саблю.
Благоразумие не оставило казаков. Зея вздёрнул самопал. Пророкотал усиленный эхом выстрел.
В глаза ливануло серой, глотку обожгло.
Неторопко он валился набок, зависая к земле.
Мир двоился, троился, слоился, расплывался. Зрения почти не осталось. Лишь от тёмного яблока убегали, бешено вертясь и перетекая, злащёные разводы. Такое узришь, плывя по воде на животе с открытыми глазами. Всё это крутилось, ускоряясь, порывисто свистя и затопляясь сажей, миг, от силы два…
Последнее, что удержал тускнеющий взгляд, хохочущий Зея, что слапал зашедшуюся в крике Надю… Её опещерившийся на белом рот — крика он уже не слышал… Но многократно отзвенел в его голове, слабея, не словленный вскрик, вскрик смертельно раненой птицы…
Мчась мимо кренящегося Бердыша, Зея мазнул клинком. Прожигающей тяжестью набрякло в месте разрыва. И мрак…
Он не видел, как прыснула на поляну конница во главе с Алфером Рябовым.
Как Зея, в порыве неутолимой ненависти, повторно занёс булат, почти венчая кровную месть.
Как метким выстрелом Алфера подкосило Зеину лошадь.
Как, падая, Зея перебросил безжизненное тело пленницы Ивану Дуде.
Как при падении вывихнул Зея плечо и в порыве бессилия прокусил губу.
Как пролетавший Кузьма одною левой сграбастал его загривок, унося от порубанного недруга и от верной старухи…
Пуля вскользь прострелила кость, чудом пощадив мозг. И в себя прийти суждено было не скоро…
Первое, что впиталось прозревшими глазами, — мельчайший пушистый лес, налипший к небольшой холстине, от изголовья справа. Да это ж оконный крест с белоузорьем. Косить глаза очень больно. Мелькнуло: «Зима!». Первая мысль. Зрачки осторожно сместились вверх: небелёный потолок в знакомой хороминке. Хороминке, ну, да, само собой, Елчаниновых. Давя кузнечными мехами, накатила пелена… И опять ничего. Ничего не видно. Только слышно. Гудко. С улицы. Оттуда нёсся, то наплывая, то усекаясь, забытый в прошлодавнюю зиму закрут вьюги. А ещё тише, как перекат гальки, разноголосье.
— Никак ожил! Чудеса! Впрочем, младенец березень всё наново живит, — с перезвоном врезалось в левое ухо. Березень! Настроил зрачки. Над — обросшая мордаха. Звонарёв!
— У тебя правильное имя. Звон один от тебя, — прошелестел Степан жухлыми лоскутами, что под носом.
— Ты покуда знай — молчи. Кой-как выходили. Каб не жинка моя, погребай-молла настал бы.
— Всё ль в порядке? — упрямился раненый.
— Смотря что к порядку прописать, — неживым каким-то треском отозвался Поликарп.
— Где Надя? — с негаданной силой исторглось из глотки. Только теперь в голову стукнуло: Зея схватил Надю! А дальше?
— Ничо, ничо, — рокотал друг. Это он так успокаивал.
— Всё одно, встану, на дворе узнаю, — пригрозил Степан.
— Нет… Нади.
— ??? — молчал и спрашивал Бердыш.
— Тати увели. Тебя вот отбили. А Надя… — подавленно осёкся.
Затворяя глаза, попробовал медными веками сплющить слезящуюся горесть. Сочтя, что больной забылся, Звонарёв поспешил вон, но… его запястье тут же опознало знакомую хватку.
— Постой, говори, как на духу: что с Матвеем, поплечниками его? — пятерня слабела, но не Степан, что не спрашивал — требовал. Поликарп понял: от ответа не увильнуть.
— Прибыл из столицы сын боярский Косяковский с наказом царя… — осёкся, кашлянул.
— Дальше, — бронзой отлилось в ушах Поликарпа.
— Казнить! — тем же отлилось в Степановых ушах.
— Так…. Стало быть, — медленно пробормотал он. — Головы рубить станут…
— Вздёрнут, — поправил друг, — за шею подвесят.
— Ага, подвесят. Рубить не станут.
…Голове хорошо, ей полегче, а шее нагрузка. Повесят… Кого? Матвея! Покорителя Сибири…
— И когда казнь? — Бердыш казался на удивление спокойным.
— Завтра… утром.
— Вот и всё, — изрёк, помолчав.
— Ну, я пойду, пожалуй. Не смей, это самое, вставать. — Голос Звонарёва удалялся. — Да, едва не запамятовал. Радостная весть: король польский умер. Батур великий и вредный донельзя.
— А… — принесло с лежака…
Итак, всё уложилось по сусекам, стало на места и заполнило ячеи. Зело восхитительно! О том ли мечталось? Значит ты, Степан Бердыш, положив все силы на благо и процветание отчизны, лежишь ноне недвижим, с дюже справедливым воздаянием за всё. С парою дырок. В башке и в теле. Матвей же Мещеряк, прогремев победами над Кучумом и честно отдавшись на правый суд милостивого царя, заслужил награду покруче: ставится ноне под перекладину, как последний тать. Лепо? Любо? И лепо, и любо. Как… Да, собственно, как всегда!
Однако, ответь, Степан, крестьянский внук, ради того ль ты корячился? Что молчишь, природный дурак, русский человек Степан Бердыш, сын страдника Ермила, праправнук мудрых волхвов? За это ты верой и правдой служил юродивому государю и благообразному, мягкосердному его шурину? И так ли мягки управители наши, так ли заботлив государь? Про ближнего боярина помолчим уж? Стелет мягко, а строчит петелькой! Иван-царь тот был жесток, но не прятал лютости своей. И в этом хотя бы честен. Нынешний правитель не страшней ли покойного самодержца? Нешто лучше, личась орлом, изнутри выть выпью?
Завтра казнь, и ничего уж не… Снова забылся. Мысли сумасшедше метались, и из роилища их рос чудной вопрос: так Руси ли служил ты, Степан Бердыш? Или всего лишь царю и своре бездельных спесивцев? Служил?! А в чём она, вообще-то, служба сия? В угоде ли придворным козням и склокам? В подвижении ль честолюбивых помыслов и корыстных потуг Двора, всех этих самоупоённых своей «великостью» князей-бояр? Засекиных, Лобановых, Шуйских и Годуновых? Велик клоп, поколь со лба не снимут. Да и есть ли хоть толика твоих заслуг в укреплении настоящей Руси? Не барской, а той, что в кровянке и волдырях надорвавшегося ратаря? В зелье кружала? В веригах крепостной неволи и каше из лебеды? В горько-лиловом казацком похмелье: кровавом, но честном похмелье? В солянке из слёз и пота ратника и простолюдина?..
