смог бы содержать семью. Даже в карты играл по маленькой – ни гроша за душой.
– И что с ним стало?
– Не знаю. Я ничего о нем не слышала с того дня, как шестнадцать лет назад нас разлучили. – Голос миссис Бернэм дрогнул, она помолчала, овладевая собой. – В ту зиму отцовский полк стоял в Ранчи, городке на холмах. Веселое было время – то и дело вечера, пикники, представления. Однажды на пикнике мы с моим возлюбленным ускользнули в лес, там были чудесные леса… Гуляли, немного заплутали, и я не возражала, когда он меня обнял и поцеловал. Я бы позволила ему и больше, мы оба просто сгорали от любви.
– Но он ничего не сделал?
– Нет. Мы услышали голос его денщика, искавшего нас, и поспешили обратно, родителям моим сказали, что заблудились. Но мать, видимо, что-то прочла в моем лице и дома поговорила с отцом. Во избежание скандала на другой день меня увезли в Калькутту, мать страшно боялась молвы и решила поскорее выдать меня замуж. В то время мистер Бернэм обхаживал моего отца, надеясь заполучить контракт на поставку провианта. Потом мне сказали, что он просит моей руки. Лучшей партии нельзя и желать, заявила мать.
– Интересно, как сложилась судьба лейтенанта.
– Я думаю, он по-прежнему в полку. Наверняка женился, и целый выводок детишек путается у него под ногами.
– Ты его вспоминаешь?
– Нет. Это слишком больно.
Захарий не видел ее лица, но догадался, что она сдерживает вновь подступившие слезы. Еще никогда миссис Бернэм так не открывалась перед ним, и он понял, что любовь, какую в ней пробудил тот лейтенант, неповторима и намного превосходит чувство, что она питает к нему, Захарию. Он-то считал ее не способной на безоглядную страсть, потому что ни разу не получил ее знака. В душе его всколыхнулась досада, раздувшая уголек ревности: да что же это за лейтенант такой, коли образ его запросто одолевает длиннющий тоннель времени, превращая в незнакомку ту, с кем сейчас он лежит в постели?
– Больше ни о чем не спрошу, если ответишь на один только вопрос. – Захарий смолк, затрудняясь облечь это в слова, но потом, запинаясь, произнес: – Скажи… тот лейтенант и я… мы с ним похожи?
Миссис Бернэм чуть улыбнулась.
– О нет, мой милый. Вы разные, насколько это возможно: кузнец и воин, Эрот и Марс.
Захарий сморщился; он не вполне понял, о ком шла речь в конце фразы, но почувствовал, что сравнение, похоже, не в его пользу. Казалось, за этим многословьем скрыто одно: она никогда не полюбит его или кого другого так, как любила утраченного лейтенанта, – тот навеки останется властелином ее сердца.
С помощью Вико и Розы Ширин еле-еле удалось убедить дочерей, что поездка в Китай не таит в себе большой опасности, но обернется всеобщей выгодой. Теперь ей предстояло выдержать бой с братьями, и она сделала тактический ход: прибегла к помощи Шерназ и Бехрозы, поставив им задачу в разговоре с дядюшками прощупать почву.
Но встреча не задалась. Дочери вернулись в слезах: дядья их разбранили за то, что пошли на поводу у Ширин. Поездка эта вызовет грандиозный скандал и погубит репутацию семьи, сказали они, обвинив племянниц в бездушии и бесстыдстве, а также наплевательском отношении к матери и родным.
Ширин выслушала дочерей, и в душе ее всколыхнулись доселе не изведанные чувства. Обычно гнев отнимал у нее все жизненные силы, но сейчас переродился в бешенство. После ухода дочерей она не могла усидеть на месте и, будто готовясь к сражению, переоделась в свежую чоли [51] и белое сари. Сбежав по лестнице, Ширин, невзирая на протесты счетоводов и секретарей, влетела в контору, встала руки в боки и в лоб спросила братьев: неужто они и впрямь считают, что властны воспрепятствовать ей в поездке на могилу мужа?
Братья были младше и в детстве всегда ее побаивались. Время и превратности сестриной жизни поубавили их страх, но сейчас он вновь проявился, выразившись в невнятном бормотании вместо прямого ответа.
Воспользовавшись растерянностью братьев, Ширин заявила, что в данном вопросе она одна вправе принимать решение и уже это сделала, а потому никто – ни братья с их женами, ни ее собственные дочери – не сможет заставить ее отказаться от задуманного. Остается только выбрать, что предпочтительнее: скандальный раскол в семье или родственная поддержка друг друга, завещанная отцом и матерью. Неужели братья не понимают, что им выгодно известить весь свет: сестра их поступает, как надлежит скорбящей вдове? Разве не ясно, что выступление единым фронтом перевесит чашу весов в пользу престижа семейства Мистри?
Братья заерзали, и Ширин, почувствовав их неуверенность, уселась в кресло и вперила в них прямой взгляд.
– Ну, как будем действовать? Что скажем людям?
Вместо ответа братья предприняли слабую попытку ее урезонить. Гонконг очень далеко, сказали они, путешествие займет много недель, и длительное пребывание в море подорвет и без того слабое здоровье сестры.
Ширин рассмеялась: еще неизвестно, кто из них выносливее, но уж у нее-то желудок покрепче. Когда в детстве родители устраивали им водные прогулки, она не страдала морской болезнью, а вот братцев выворачивало наизнанку, едва они ступали на палубу.
Братья вспыхнули и поспешно сменили тактику. Во что обойдется поездка? – спросили они. Путешествие дорогое, где взять деньги?
Ширин уже давно все просчитала и выучила все суммы наизусть; взяв перо, она начеркала несколько чисел и подтолкнула листок братьям:
– Вот, гляньте.
Нахмурившись, те изучили цифры. Одна вызвала их особое неодобрение, они ее подчеркнули и вернули бумагу сестре:
– Стоимость проезда сильно занижена, путешествие много дороже того, что ты можешь себе позволить.
Ширин, дожидавшаяся возможности вклиниться в брешь, победоносно заявила:
– Мистер Бенджамин Бернэм, коллега мужа по Совету палаты, даст мне льготу и предоставит хорошую каюту на своем корабле “Лань”, который вскоре придет в Бомбей. В конце марта он отправится в Коломбо, а затем в Калькутту, где заберет войска экспедиционного корпуса. – Она выдержала паузу и добавила: – Видите, путешествие будет вполне безопасным и недорогим.
Братья переглянулись и пожали плечами. Их лица возвестили победу Ширин еще до того, как они сказали:
– Тхо пачи тхик че, ладно, поступай как знаешь.
14 января 1840
Хонам
И все-таки мне очень повезло с жильем на лодке Бабурао. Готов спорить, в Кантоне больше никто не располагает столь прекрасным видом на сей огромный город. Давеча обитатели американской фактории запускали фейерверк, отмечая наступление 1840 года от Рождества Христова. Со своей веранды я наблюдал за сим представлением, как будто устроенным в мою честь: все другие видели только всполохи в небе, я же вдобавок любовался их отражением в зеркальной глади Жемчужной реки и озера Белый Лебедь.
На днях Чжун Лоу-сы подробно расспрашивал меня, какое летосчисление принято в Индии и почему. В беседах с ним я частенько вспоминаю свое детство и педагогов, ученых мужей, наставлявших меня в философии Ньяя [52], логике и санскритской грамматике. Подобно им, старец обладает неистощимым терпением, цепкой памятью и зорким глазом на любые несоответствия и противоречия. С ним надо быть весьма осторожным в выборе слов, ибо он очень внимателен и тотчас делает выговор за всякое неудачное выражение. Чжун Лоу-сы схож с моими былыми учителями еще и тем, что временами мягок и рассеян, а порою раздражителен и гневлив. Но он сильно от них отличается своей нелюбовью к абстракциям и философским рассуждениям. Его интересует лишь чи хсуэ, полезное знание, куда входит очень многое из
