Все замелькало, закружилось, превратилось в брызги и воду. Но ловкий Гаврило Олексич удержался в седле, не выпал, а вместе с конем, оставаясь в стременах, поднялся, устремился к берегу, где на него глядели с восторгом, как на своевольно вернувшегося из небытия смерти. И тотчас, выбравшись на берег, Гаврило бросился в бой с огромнейшим рыцарем, по всему виду состоявшим в свите Биргера.
После подвигов Гаврилы сей долговязый свейский витязь с явным удовольствием хотел сразиться с ним, а Олексич во что бы то ни стало нуждался в возмездии за неудавшуюся попытку настичь Биргера, шнека с которым уже отчалила от берега, трепеща золотым знаменем с тремя лазоревыми коронами.
Искры посыпались от скрежещущих скрестившихся мечей, когда новгородский дружинник и свейский воевода схлестнулись друг с другом в смертельной схватке.
— Ушел, собака! — причитал Гаврило, нанося удар за ударом и отбиваясь от ответных ударов, все еще переживая бегство Биргера.
— Ап-бо! Ап-бо! Ап-бо! — громко пыхтел, сражаясь, могучий и храбрый свей. Он уже один оставался на берегу в живых из всех своих воинов, ему ничего не стоило сложить оружие и сдаться в почетный плен, но видно было, что он готов биться до последнего. Ни кто не вмешивался, предоставляя возможность Гавриле и свею биться один на один.
— Ушел, собака! Ушел, собака! — продолжал восклицать русич при каждом ударе своего меча. Стойкий и умелый ему достался поединщик, хорошо бы с таким не до смерти побиться, а только до первой сильной крови, а потом сесть и хорошенько напиться в обнимку, наораться лихих песен… Но тут была война, а не игрище. — Ушел, собака! — в очередной раз выкрикнул Олексич и вдруг, сам того не ожидая, в головокружительном броске перерубил противнику горло под самым кадыком.
Тот в пылу боя замахнулся еще раз, хотел было нанести удар, но вместо этого обмер, хватанул ртом последний глоток воздуха и мешком свалился с коня на берег, руда обиженной струей выхлестнулась из его смертельной раны.
— А ты не ушел, собака! — вымолвил Гаврило, хотя этого воина ему никак не хотелось именовать обидным прозвищем, но и рыдать над ним он не намеревался. — Это тебе за Ратмира!
Глава девятнадцатая
ГОРЕ БИРГЕРА
Биргер истекал кровью, болью, горем, тоскою, отчаяньем… Весь мир его рухнул, и с каждым новым выплеском крови из ужасной раны на лице королевский зять чувствовал, что это сама душа его мало-помалу источается из тела.
Еще несколько дней назад он не смел ни в малой степени подвергнуть сомнению грядущую победу над всей северной Гардарикой. Еще вчера он беспечно пировал со своим огромным и, казалось, непобедимым войском. Еще сегодня утром он проснулся раньше всех и одним из первых услышал в отдалении чей-то нечеловеческий по силе свист, и что-то подсказало ему о беде, но он не мог в нее поверить. Еще совсем недавно всё казалось не только поправимым, но и вовсе не таким уж опасным, когда он выехал навстречу русам, чтобы сразиться с летящим на него плохо бронированным русским рыцарем; тот и копье держал как-то не совсем умело, легко можно было его убить…
— Это случайность! Это надо заново… — бредил Биргер, будто и впрямь можно было что-то переиграть заново. Но и поверить во все случившееся отказывался разум. Как он мог промахнуться! Как он, один из лучших копейщиков Швеции, мог позволить этому дикарю нанести ему столь обидный и точный удар! Всё рухнуло в тот миг — прошлое, настоящее, будущее, прежние битвы и подвиги, вхождение в королевскую семью, предгаданное звание ярла и весь этот нынешний великий поход, который можно было бы приравнять к перегринациям Готфрида Бульонского, Боэмунда и Танкреда, Рихарда Львиное Сердце, но вместо этого он, Биргер, подобно Фридриху Барбароссе, унесен какой-то дурацкой рекой судьбы, и эта Нева становится его Селефой[89]!
Он удивлялся, почему до сих пор не умер. Спина и затылок, ушибленные при падении с лошади, нестерпимо болели, кровь продолжала течь из раны так, что казалось, она течет из всего его лица. И жгло, невыносимо жгло, будто весь ад поселился у него в рваной дыре под правым глазом.
Еще, когда его только подняли с земли и вновь усадили в седло, он ждал, что все встанет на свои места, что его неуспех окажется единственным неуспехом сражения, что доблестные шведские полки отразят внезапный натиск коварных дикарей, и не позднее полудня воссияет великая победа. И даже хорошо, что он с такой страшной раной окажется победителем, его будут еще больше любить и почитать.
Но чем больше крови вытекало из полученной раны, тем, казалось, больше и больше обескровливается все его воинство, теряя лучших своих рыцарей. Пал толстяк Маттиас Фальк, пали братья Окербломы, пали Сундберг, Биттерстрём, Мёртлинк, и гибель некоторых из них он сам видел оставшимся левым глазом, прижимая к правой кровоточащей половине лица большое полотенце, отданное ему епископом Томасом, по словам которого оно несколько лет назад было привезено из Иерусалима, где некоторое время пролежало на Гробе Господнем.
Он было приказал отнести его в шатер, где имелись дорогие снадобья, способные быстро заживлять раны, но в тот же самый миг высокая ставка рухнула, потому что какой-то наглый и бесстрашный дикарь, видите ли, ворвался в нее и подрубил столп, на котором она держалась! Потом ему еще довелось увидеть, как погиб один из его любимейших воинов — одноглазый Ларс Хруордквист, который за всю свою жизнь был только однажды ранен, когда и потерял глаз свой.
Что же за люди напали на их стан, и почему, как никогда сильное, шведское войско, укрепленное норвежцами и финнами, никак не может расправиться с ними?!
— Кто это такие? — возмущенно спросил Биргер приведенного к нему Вонючку Яниса. — Что это за войско и почему оно такое не маленькое?
— Я не знаю, — растерянно разводил руками Янис.
— Ты виделся с Александром в Хольмгарде?
— Конечно, ведь я докладывал!
— А среди этих его нет?
— Нету.
— А кто тот негодяй, который попал мне своим мерзостным копьем в лицо?
— Я не знаю, но это, кажется, не Александр.
— Тебе кажется или это точно?
— Он похож на того, с которым я встречался, но не он.
— Может, кто-то из его братьев?
— Возможно, это Андрей, хотя я не уверен.
— Так иди же и убей его, иначе я прикажу самого тебя разорвать на клочки!
Биргеру не только Яниса Вонючку хотелось порвать в клочья. Рана и ушибы так болели, что он готов был весь окружающий мир свернуть в трубочку, словно дурную грамоту, разодрать и бросить в костер, чтобы вместо этой написать грамоту получше.
Он спрашивал, почему к ним с подмогой не идет Улоф, и ему доносили, что королевский ярл не может пробиться через другое русское войско, отрезавшее село от стана Биргера.
— Сколько же их, этих русов?! — гневно недоумевал Биргер, стоная и ужасаясь тому, как много уже из него вытекло крови.
Когда солнце поднялось достаточно высоко, битва по-прежнему продолжалась, русы до сих пор не были разгромлены. Куда там! Становилось все более очевидным, что здесь, на правом берегу Ижоры, больше нет у шведов сил, способных продолжать битву. Оборона трещала по швам и рушилась. Еще немного, и было бы поздно рассчитывать на спасение.
— Пора уходить, — почти рыдая, объявил Биргеру брат Торкель. — Увы, но нам надо спасаться, иначе мы все превратимся или в пленников, или в эйнхериев[90].
— В Валгалле[91] хорошо, но нам туда рановато, — согласился Биргер. — Приказываю всем нашим и норвежцам садиться в шнеки и уходить на противоположный берег реки.
— Норвежцы и без твоего приказа туда давно переправились.
— Мерзавцы!
— Зато, если бы мы побеждали, они бы драли глотки, будто это лишь благодаря им.
С трудом удалось перебраться на шнеку, да и то в тот самый миг, когда Биргер и Торкель оказались на ее борту, какой-то дерзкий рус прямо на коне верхом въехал на мостик и почти успел вскочить на корабль. К счастью, его скинули в воду вместе с мостками и наконец отчалили от этого страшного, залитого шведской кровью берега. При погружении на шнеку тяжелую рану получил сам епископ Томас — кто-то из русских метко попал ему в лоб чеканом. Еще хорошо, что не острым концом, а то бы в Або пришлось назначать другого владыку.
В довершение всех несчастий, когда отплывали, Биргеру пришлось еще стать свидетелем того, как доблестно погиб верзила Рогер Альбелин. Он не успел попасть на шнеку, остался на берегу и сразился с тем самым негодяем, который чуть было не въехал прямо на коне на их корабль. Увы, Рогеру не удалось как следует проучить мерзавца.
— Давай, Рогер! Давай! Убей его! — кричали с борта шнеки Торкель и Нильс Мюрландик, но Альбелин все бился и бился с дикарем и никак не мог одолеть нахала, покуда тот сам не сразил одного из прекраснейших рыцарей Швеции, любимца самой королевы.
— О горе тебе, дорогая родина! — застонал Торкель при виде гибели Альбелина.
