Сверх того, осуждаем, порицаем и запрещаем все вышеуказанные и иные твои книги и писания, как еретические и ошибочно заключающие в себе многочисленные ереси и заблуждения. Повелеваем, чтобы отныне все твои книги, какие находятся в святой службе и в будущем попадут в ее руки, были публично разрываемы и сжигаемы на площади Св. Петра перед ступенями и таковые были внесены в список запрещенных книг, и да будет так, как мы повелели.
Так мы говорим, возвещаем, приговариваем, объявляем, извергаем из сана, приказываем и повелеваем, отлучаем, передаем и молимся, поступая в этом и во всем остальном Несравненно более мягким образом, нежели с полным основанием могли бы и должны бы.
Сие провозглашаем мы, генералы кардинальные инквизиторы, поименованные ниже».
И подписи: Мадруцци, Сансеверина, Деза, Пинелли, Аскулано, Сассо, Боргезе, Ариони, Беллармино.
Искренне существовали во лжи высшие чины церкви. Давно перестали замечать нормальный человеческий смысл тех фраз, которыми привычно орудовали. Какая умилительная нота всепрощения в словах: «усиленно молим смягчить опасность смерти и членовредительства». Существуй бог на небе, сходный с людьми, он бы содрогнулся от этого кощунственного лицемерия. Человека приговаривают к смертной казни, и сами же палачи молят бога смягчить кару и отвести опасность смерти. Да если бы эти судьи верили в бога, как посмели бы они столь гнусно пытаться обжулить его, всеведающего?! Какую кару ожидать им для себя за такое святотатство? Нет, не боятся они, что небесные своды обрушатся на их головы, что милостивый бог чудесным образом внемлет их фальшивой просьбе и освободит осужденного. Единственное смущает их, раздражает, озабочивает: суд потомков.
Изолгавшиеся люди, растерявшие свои лучшие человеческие качества, продираясь к верхам церковной власти, не могут оглупить себя настолько, чтобы вовсе перестать думать о будущем, переживать будущее в настоящем. Не бога пытаются они обмануть — будущие поколения людей. Вот кому предназначены лживые мольбы и сожаления.
Не странно ли: в ту пору не возмущала людей возможность казни за веру в свои убеждения (не приносящие вреда никому лично), убийство именем милосердного бога, лживое обращение к милосердию из уст палачей. Выходит, многие действительно были обмануты или упорно делали вид, будто верят в обман. Выходит, тактика душителей свободы была достаточно верной: даже многие более поздние поколения спокойно воспринимали подобные суды, а деятелей типа Беллармино почитали чуть ли не за святых.
Однако рано или поздно наступает пора прозрения, и суд потомков бывает объективным и справедливым — суд над судьями. Не напрасно Великий Инквизитор, осуждая Джордано Ноланца, изворачивался, прибегал к словесным уловкам. Великий Инквизитор верил — невольно — в грядущие времена, где ему уготованы презрение, позор, осуждение. А пока, в недолгий свой век, инквизиторы упивались властью.
В юбилейный год требовалось привлечь в Рим побольше богомольцев. С этой целью папа даже запретил содержателям таверн и притонов чрезмерно повышать цены. Открыли три больших гостиницы для паломников, обеспечили подвоз хлеба, пригнали в пригороды Рима стада быков. Помимо прочих зрелищ, очищающих души, богомольцы имели возможность наблюдать торжественные сожжения злостных и нераскаявшихся еретиков. Правда, для церкви было бы выгодней демонстрировать закоренелых, но раскаявшихся еретиков, славящих величие и правду католического учения, а также милосердие папы.
Пока Ноланец лукавил, пытаясь доказать свою покорность церкви и верность догмам христианства, Великий Инквизитор понимал его: человеку свойственно бороться за сохранение своей жизни. Ради этой цели можно поступиться своими философскими бреднями и раскаяться хотя бы только на словах, притворно. Ноланец не верит в спасительного бога и в загробную жизнь. Ну что стоит ему отречься? Раз бога нет, то человеку дозволено все, что ни пожелает, все, что выгодно, все ради продления своего существования!
А он решил покончить постыдную комедию в святой инквизиции. Перед толпой напыщенных «владык» показать недостижимое для них величие духа… Да разве только перед инквизиторами стоял Ноланец? Перед собой он видел будущих людей — собратьев по убеждениям. Помнил он о других мирах, населенных разумными существами.
Наконец, помнил он и о своих высказываниях, которые пришла пора подтвердить поступком. Разве не писал он о достойнейшей восхваления душевной напряженности?
«Кого увлекает величие его дела, не чувствует ужаса смерти».
«Для людей героического духа все обращается во благо, и они умеют использовать плен как плод большой свободы, а поражение свое превратить иной раз в высокую победу!»
Он долго притворно признавал свое поражение, стараясь продлить жизнь.
Теперь выбрал победу — и смерть.
С этой минуты он стал спокоен. Его уже не тревожили сомнения, смятения души, упреки совести, страх казни. Он высказал истину, понимаемую и его судьями:
— Вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его!
У него был выбор: на несколько лет продлить свое существование самопредательством, лицемерием, отказом от собственных убеждений. Или через мученическую смерть обрести бессмертие.
И он сделал выбор.
Эпилог
Возвращение Ноланца
Я умираю — ибо так хочу.
Развей, палач, развей мой прах, презренный!
Привет Вселенной, Солнцу! Палачу! —
Он мысль мою развеет по Вселенной!
И. Бунин. Джордано Бруно
Пламя костра на Площади Цветов испепелило не только живую плоть Джордано Бруно. Сжигались его книги — воплощение его мысли и жизни. Память о нем превращалась в прах.
…Что для истории жизнь одного и одинокого человека? Каждую минуту в мире рождаются и умирают десятки, а то и сотни людей. Каждую минуту!
Миллионы жизней из года в год вплетаются и обрываются, составляя ткань истории человечества. В этой непрерывной гигантской всепланетной ткани мудрено ли затеряться одной-единственной жизненной нити? Не слишком длинной, не подчеркнутой для яркости громкими титулами и званиями, высокими постами.
Вдобавок была и есть могущественная организация, стремящаяся начисто вытравить оставшуюся по нему память. Папской властью всем католикам предписывалось сжигать еретические книги Ноланца.
Но книги Бруно разошлись по многим странам, выходили за пределы власти католической церкви, утаивались в частных библиотеках. Запрещенные папской цензурой, они стали цениться дороже и, как все запретное, вызывали особый интерес.
Всем издавна известно: если духовные владыки искореняют идеи, значит, не могут их победить идейно. Грубая сила — довод слабых разумом.
Сколько разочарованных Фаустов, не нашедших истины в богоугодных книгах, привлекала запрещенная нечестивая мудрость сатаны! А Ноланец, по слухам, знал искусство алхимии и тайные заклятья. Подобные знания пытались высмотреть в его сочинениях некоторые ловцы удачи. Возможно, такие люди невольно мешали истребить всякую память о Бруно.
Чем дальше от Площади Цветов, от Рима, от Италии, тем больше сохранялось сочинений Ноланца, тем заметнее ощущалось его влияние на философов, ученых, мыслителей. Во Франции католический священник Пьер Гассенди стал отчасти его последователем. Английский философ Джон Толанд через сто лет после смерти Бруно написал о нем и его учении две книги и перевел на английский его трактат, критикующий религиозные суеверия и мракобесие. В своих рассудительных письмах к прусской королеве Софии-Шарлотте Толанд нередко пересказывал идеи ноланской философии.
И все-таки со временем посмертный голос Ноланца звучал все глуше и глуше. Проходили, пролетали многие десятилетия, насыщенные драматическими событиями. Память о Бруно как бы погребалась под плотными напластованиями, погружалась все глубже в прошлое.
Свершалась история великих империй и крохотных государств, менялись времена и люди. Настала пора Просвещения. По Европе прокатилась волна революций, и на гребне ее возникла романтическая фигура Наполеона, переродившегося из революционного офицера в императора. Все весомее заявляла о себе великая Россия.
Время Ноланца становилось давней полузабытой историей. Книги его превращались в библиографические редкости, знакомые немногим специалистам. Личность его почти вовсе растворилась в тумане неясных слухов и домыслов.
Правда, сохранились отдельные рукописные и печатные экземпляры большинства его книг. Но многим ли людям было до них дело? Чаще всего вспоминали Бруно как комментатора все еще популярного Раймунда Луллия.
…Какое счастье для нас, что каким-то образом сохраняется из прошлого не только память о кровавых побоищах, о великих империях и не менее великих властолюбцах. Пока существует среди людей добро, мудрость и справедливость, останется возвышенная память о подвигах самопожертвования. А значит, останется надежда на обновление и возвышение человека.
