Так продолжалось три дня. Комната шевалье превратилась в конюшню, сам он спал, обняв свою кобылу. На третий день мутная пелена затянула большие глаза лошади. Ландро опустился перед ней на колени. Он целовал ее, как женщину, в лоб, в щеки, обнимал ее за шею, содрогавшуюся в предсмертных судорогах:
— Не покидай меня так скоро! Нам с тобой еще столько надо сделать… Я иногда ругал тебя, моя старушка, но это сгоряча, любя. Я тебя так люблю… Я чувствовал тебя подо мной, живую и счастливую!.. Ты ведь была счастлива со мной?.. С тех пор, как ты со мной, кто тебя чистил, умывал и протирал? Только я один, не правда ли? И ты это знаешь лучше других… Скажи, ты знаешь это? Ты меня слышишь? Пока теплится жизнь, есть надежда. Не умирай! Если бы я умер первым, ты не осталась бы несчастной. Я позаботился о тебе. Не оставляй меня!
Госпожа Десланд услышала этот монолог. Она отошла от двери в слезах, сказала мужу:
— Он с ней говорит как с человеком. Бедный господин, какое горе для него! Мне так его жаль!
Тримбаль умерла к десяти часам утра. Ландро сам закрыл ей глаза. Понадобилось собрать много народу, чтобы спустить вниз ее большое мертвое тело.
— Мы похороним ее в часовне, — заявил Ландро. — Она это заслужила.
— Но, господин, это невозможно. Это освященная земля. Нельзя там хоронить животное, даже и заслуженное.
Напрасно шевалье бушевал. Слуги отказались выполнять его приказание. Впервые и Десланд не поддержал своего хозяина и боевого друга. Кюре, каким-то образом узнав об этом, поспешил в Нуайе. Он предупредил и епископа Лусона, который направил к шевалье своего самого хитрого каноника. Тот нашел шевалье под старым дубом, рядом с мертвым телом лошади на соломенной подстилке.
— Церковь, господин шевалье, — обратился священник к Ландро, — никогда не отпевает животных. Примером тому могут служить осел и бык святых яслей.
— А почему бы ей не сделать это? Животные тоже божьи создания!
— Однако они не обладают высшей привилегией живого существа — душой. Не могут надеяться на вечное блаженство.
— Почему церковь считает, что они не имеют души?
— Это и есть их главное отличие от человека, так говорит писание.
— У Тримбаль душа была больше, чем у десяти светских дам, вместе взятых, во всяком случае, тех, кого я знаю.
— Господин дю Ландро, ваши заслуги огромны, и мы это знаем, но…
— Но я не являюсь опорой церкви и не ставлю ни во что вашего брата церковника!
— Вы тоже, может быть, и не прямо, но служили нашему делу. И если такой человек, как вы, вопреки всяческим запретам, похоронит эту скотину в часовне, то последствия будут губительные. Это разрушит тот дух, который поднимает наш край выше других, а ведь вы за него сражались с оружием в руках.
— Вы так думаете?
— Мы верим, что раскаяние рано или поздно настигнет и такое мужественное сердце, как ваше. Но, во имя небес, не относитесь к этой кобыле как к человеку.
— Я установил ей, господин каноник, в завещании пожизненную ренту на случай, если бы со мной что-нибудь случилось.
— В этом случае ваши действия достойны только одобрения. Хотя это и не совсем обычно, но вас можно понять, и к тому же все вполне законно.
— Я не хотел бы, чтобы ее продали на живодерню. Однажды на Березине она спасла мне жизнь.
— Поищем приемлемое решение. Похороните ее у стены вашей часовни, а для себя оставьте место с другой стороны. Таким образом, после смерти вас будет разделять только толщина стены.
Ландро «заржал». От неожиданности каноник подскочил.
— Даже этого препятствия не будет, каноник! У часовни очень неглубокий фундамент.
— Вот видите, все как нельзя лучше. И никто не обвинит вас в ереси.
Вырыли могилу. В нее опустили Тримбаль, завернутую в четыре одеяла. Засыпали негашеной известью. В этом месте очень долго трава росла более густая, более высокая и зеленая, чем в других. На могильной табличке шевалье прибил подкову. Он сам отделил ее от копыта Тримбаль и до блеска начистил.
После смерти Тримбаль шевалье стал не похож на себя. Не то чтобы он избавился от своих странностей, но близкие ему люди увидели, что это была только маска, скрывавшая его истинное лицо, лицо, отмеченное печатью страдания. Наш добрый малый Десланд страстно желал счастья своему другу и потому считал себя виноватым: «Почему я не поехал вместо него в ту несчастную ночь?» — казнясь, спрашивал он себя. Он пытался отвлечь шевалье от печальных мыслей. В одну из своих поездок он увидел на ярмарке прекрасную, белую, как снег, лошадь, стремительную, как ветер, и чем-то напоминающую покойную Тримбаль. Ландро лежал в постели, еще не оправившись от простуды. Белая легко поднялась по лестнице к комнате шевалье и была «представлена». Ландро купил ее, догадавшись о намерениях своего верного Десланда. Когда он выехал на ней в первый раз, Десланд сопровождал его. Они долго отсутствовали и вернулись только поздно вечером. На опушке леса они вдруг увидели, на фоне красного диска заходящего солнца, одинокий и прекрасный силуэт вороной кобылицы. Она неслась, словно на крыльях, по полю, и хвост ее развевался по ветру. И как будто он был обрезан. Ландро странно вздохнул:
— Мне показалось, что это она… Ах! Дружище, как мне плохо! У меня такое ощущение, что это начало конца… Не для тебя! Нет, не для тебя!
— Ты бредишь?
— Совсем нет. Но мне кажется: между судьбой Тримбаль и моей есть, я не знаю какая, связь… Посмотри на это солнце, Десланд! Как оно прекрасно! Все, что близится к концу, задевает за сердце. Но оно вернется завтра, послезавтра, будет возвращаться вечно, на то оно и солнце…
Ночь он провел без сна, с трубкой во рту. С тех пор он улыбался только малышке Десландов.
Прошло несколько безмятежных, меланхоличных лет. Жизнь местных дворянских кругов успокоилась как в материальном плане, так и в политическом. Во Франции царствовал Карл X. Либералы, по-видимому, уступали свои позиции. Сатирические газеты, памфлеты, тайно распространяемые в обществе, обвиняли короля в пренебрежении парламентом, в подготовке к возвращению абсолютизма. Они его также обвиняли в том, что он стал игрушкой в руках иезуитов. Но сельские дворянские круги в Вандее читали только «хорошие» газеты, те, которые курили фимиам его королевскому величеству и принцам королевской семьи. Наполеон закончил жизнь на острове Святой Елены и бонапартисты перестали представлять опасность: «От них остались только глаза, чтобы лить слезы». Общественное мнение выступило даже в защиту одного арестованного, бывшего наполеоновского офицера, продававшего по деревням и фермам табакерки с двойным смыслом: снаружи — портрет Людовика XVIII, Карла X или герцога Берри, а внутри — портрет императора в его шапчонке. Ландро выступил свидетелем в пользу арестованного, что, впрочем, едва ли улучшило положение последнего, скорее, ухудшило: шевалье в своем выступлении так поносил судью, что, если бы он сам не покинул зал, его бы вывели жандармы. Он скупил множество таких табакерок, отдавая должное сообразительности «этих парижских молчальников».
Наконец наступил длительный и прочный мир, позволяющий строить и накапливать. Вырубались леса под новые поля, поднималась целина. Вокруг новых поместий в неоготическом стиле, с остроконечными крышами, лепными фасадами, украшенными изящными башенками с флюгерами в виде химер, драконов и геральдических зверей, появлялись многочисленные фермы. И коньки крыш украшали букеты лилий, чтобы не было никаких сомнений в политических пристрастиях хозяина. Многие старинные имения были заброшены: им предпочитали что-нибудь современное. Редко кто решался ремонтировать их, хотя бы из уважения к предкам.
Ландро предпочитал свое Нуайе этим «украшенным гербами домам Полишинеля». Эти толстые каменные стены с бойницами — известняковым оградам, «которые долго не продержатся, не то что стены, построенные из местных камней». Шевалье говорил, что не будет разоряться, чтобы внушать почтение соседям! Но все его хозяйственные постройки стояли под новыми крышами. Он поменял износившиеся оконные ставни и двери, замостил подъездные дороги. Он требовал, чтобы вокруг имения ограды стояли, не покосившись, и на своей белой лошади периодически делал инспекционный объезд. На все упущения следовали немедленные распоряжения, короткие, даже дружеские, но не терпящие возражений. Он также ездил вместе с Десландом на ярмарки, хотя его друг сам занимался продажей и покупками. Они выбирали самую лучшую скотину. Десланд часто подталкивал шевалье в бок, когда тот, залюбовавшись на какого-нибудь быка, забывал поторговаться. В зависимости от сезона их можно было принять за крестьян или праздных гуляк. Шевалье погружал руку в мешок с зерном, внимательно разглядывал тяжелые золотистые зерна, что не мешало ему краем глаза оценивать величину урожая. Он уже давно возвратил в кованый сундучок сумму, когда-то взятую взаймы у Виктории на покупку Нуайе. «Мадемуазель» категорически отказывалась брать обратно свое золото, и сундучок оставался в тайной нише в стене комнаты шевалье за его кроватью. Как и в Ублоньер, для своих сокровищ он устроил тайник в яме под каменной крышкой в одном из сараев с разной рухлядью, инструментом, картошкой и пустыми винными бочками. Один из слуг внезапно умер. Другой покинул Нуайе по собственному желанию. Шевалье не стал нанимать новых. Он предпочитал, когда возникала необходимость, нанимать временных рабочих.
