В камере Таганрогского Чека человек 5—7, может быть, даже 10 — то и дело кого-то уводили на расстрел, приводили других. Наверное, эти существа не заслуживают того, чтобы их называли людьми. Печать смерти на лице каждого, нервическая зевота, суетливость, бессмысленная болтовня. Вдруг наскакивали друг на друга, спорили и даже дрались. Некоторые беспрерывно плакали, другие как-то умудрялись спать.
Меженин сидел на нарах рядом с ещё не старым, но совершенно седым человеком.
— Это я поседел сейчас, здесь, — сказал незнакомец, почувствовав удивлённый взгляд соседа. — На допросе, когда сказали, что расстреляют.
Спрашивать, за что, не имело смысла — все здесь контрреволюционеры, пособники белых. Меженин не рассчитывал даже на допрос и в любой момент ждал вызова «с вещами». Думал, в чём ошибка? Может, это случайность, что ему вот-вот всадят пулю в затылок, а, например, его приятель Дымников гуляет в Ростове и, если погибнет, то в бою. Нет, он не погибнет — умеет устраиваться. А ты никогда не устраивался, а следовал идее, в которую верил. За Советы, за Учредительное, за белых, против белых... Всегда обдумывал и решал в соответствии с очередной правильной идеей. А Лео никогда ничего не решал — жил, как получалось. У красных Меженин читал в «Известиях», что Шкловский в Петрограде пишет книгу «Искусство как приём». Тот самый Шкловский, который был комиссаром на фронте и получил крест из рук Корнилова. Он, подумал капитан, тоже поступал в соответствии с идеями, которые считал истинными. Что ж, значит, его расстреляют позже.
— Вы верили во что-нибудь? — спросил Меженин соседа. — В Бога, в революцию, в Интернационал...
— Иди ты... Жить осталось две минуты... Какой Бог? Ты что?..
А в одном из кабинетов Чека так же, как когда-то в Екатеринодаре, на столе лежала бандура. Её хозяина принимали здесь с почётом и любовью старые друзья Клинцов и Заботин. Поставили на стол и спирт, и вино, и разные закуски.
— Дорогой ты наш певец, — говорил Клинцов, — помнишь, как мы с Алёхой и Борисом в Екатеринодаре провожали. И Боря тебе горячий привет передавал — в центр его вызвали: умная голова потребовалась. Пей, ешь, Юрко. Очень мы тебе рады. За твою разведку, Юрко, нам была большая благодарность. За Махновские дела. Обещали орден. А теперь, дорогой товарищ, пора тебе повстречаться с тем, кто тебя убивал. Он всю твою прошлую жизнь убил, всё у тебя отнял, а теперь ты с ним поговори. Тащи его, Алёха.
Ввели Меженина.
— Стой там, возле двери. Руки назад, — скомандовал Клинцов. — Напоследок ещё чего-нибудь скажешь?
— Я хочу сказать, что всегда был за солдат. В полковом комитете...
— Отставить болтать. Бандуриста, нашего гостя, узнаешь? Как же так, господин офицер, сука ты недобитая? Ща добьём. Ты же его убивал. Помнишь Лежанку? Сам вызвался пленных расстреливать.
— Был приказ Корнилова. И Кутепов командовал.
— Корнилов тебе ничего не приказывал. Ты сам вышел Юрку убивать. Вот он. Живой остался и даже видит тебя. Пойдём, Юрко, с нами. Поведём его в подвал. Там ты с ним и поговоришь.
— Нет, друзья дорогие. Раньше хотел я этого, а теперь не хочу. Для людей пою. А если убью — голос сорву.
— Что ж, Алёха, пошли вдвоём.
Повели Меженина в подвал. Там у последней двери за столиком у лампы сидел дежурный помкоменданта и читал газету.
— Нету сейчас партии? — спросил Клинцов.
— Только что пятерых кутеповцев отправили. Ребята обедать пошли.
— Отпирай. Это тоже кутеповец. Мы сами с ним...
Втолкнули Меженина в сырой, пропахший кровью подвал. На стене смерти — следы пуль, пятна крови, страшные засохшие чёрные кусочки. На полу — опилки, пропитанные кровью.
— Я был за солдат, — не выдержал Меженин предсмертного напряжения, и слезой дрожал его голос. — В полковом комитете голосовал за... за большевиков. Случайно ошибся-а-а...
Клинцов улыбался. Для многих эта улыбка стала последним, что они видели в жизни.
— Молчи, гад, — сказал он, — по инструкции приговорённому слова не даётся. По инструкции ты сейчас разденешься донага, шмотки аккуратно сложишь и шагом марш к стенке.
— Я ошибся-а-а...
Опытный помкоменданта рванул на Меженине гимнастёрку и ударил его кулаком в живот. Тот всхлипнул и покорно начал раздеваться.
— К стенке! — скомандовал Клинцов. — Иди сам, а то зубы по одному выбью.
Плача навзрыд, бормоча, что он ошибся, Меженин уткнулся лицом в холодный равнодушный камень, и Клинцов выстрелил ему в затылок.
— Вот и ещё один кутеповец на месте. Придёт час, когда мы и самого по инструкции обработаем.
Помкоменданта подцепил то, что было Межениным, специально подготовленной петлёй и постучал по стене, давая команду наверх, чтобы подняли.
Клинцов и Заботин вернулись к бандуристу.
Артиллерию с наступлением темноты вывели на огневые позиции на берегу Дона напротив станицы Гниловской. В сугробах быстро вырыли орудийные окопы и укрытия. Рядом с батареей Дымникова батарея капитана Воронцова — бывшего помощника Леонтия. Вместе с ним обошли позиции.
— Хорошо стоим, — сказал Дымников. — Утром оттуда нас не увидят.
— Хорошо, только непонятно зачем, — сказал Воронцов. — Вы знаете, что Будённый уже в 25 вёрстах от Ставрополя? Ещё день-два, и мы отрезаны.
— Александр Павлович, наверное, думает наоборот: он будет у Будённого в тылу.
— Мысль наполеоновская, но в данном случае ошибочная. Заходит в тыл и окружает наступающая сторона. Отступающая сама попадает в окружение.
— Вы так считаете?
Леонтий не ответил, ему было всё равно. С тех пор, как он узнал, что Макаров — большевик и что его просьба теперь не дойдёт до Марыси, он как-то растерялся. Мир опять становился не таким, каким он ему ещё вчера представлялся. Один верит в идеи коммунизма и, рискуя жизнью, служит в Белой армии, чем-то помогая красным — наверняка, разведданными, — и деньги, возможно, зарабатывал для своей партии. Другая — польская патриотка. Рисковала жизнью ради своей Речи Посполитой, ради своего Начальника. А он?
Он стоит в снежной степи под зловещим беззвёздным низким небом, а впереди, за льдом реки, вырисовываются чёрные пятна домов, в них люди, которых он должен убивать, а может быть, и его смерть глядит оттуда. Нет. Перед боем он всегда почему-то не верил, что его могут убить. Он же ещё не начал жить по-настоящему. Надо найти Марысю. Другая женщина ему не нужна. Глупо терзаться из-за какого-то мальчишки, с которым она поиграла. Марыся — женщина в полном смысле слова. Он же и сам...
Захрустел снег под сапогами сотен людей. Негромкие команды: «1-й полк!.. 3-й полк!..» Вся дивизия подходит. Вот оно, наступление. Верхами Кутепов, Скоблин, штабные. Поручик Кривский остановился возле огневых позиций, собрал командиров батарей, объяснил замысел операции и задачи артиллеристов. В его голосе — нескрываемая радость первого ученика, хорошо знающего урок.
— Удар во фланг, — радостно говорил он. — Неожиданная ночная атака. Вы открываете огонь по сигналу зелёной ракеты. В это время пехота будет примерно на середине Дона. Прекращаете огонь по сигналу красной ракеты — пехота выйдет атаковать прибрежные позиции красных...
Спустя некоторое время Дымников с Воронцовым обсуждали услышанное.
— Чувствуется генштаб, — говорил Воронцов. — Сам Кутепов полез бы напрямую и ночи бы не ждал. Но Будённый-то...
— Пойдёмте, капитан, поищем место, где удобнее орудия на лёд вывозить. Должна быть наезженная дорога от станицы...
Вскоре тёмные массы пехоты молча вышли на лёд и, утопая в снегу, двинулись к станице. Потом зелёная ракета, беглый огонь...
Всё получилось по плану генштабистов. Ударом во фланг через станицу Гниловскую. Ростов был взят. Трофеи: 22 орудия, 123 пулемёта, 6 бронепоездов. В конце дня 4 тысячи красноармейцев стояли на площади, понурив головы. Кутепов обходил их ряды, узнавая коммунистов и комиссаров: «По морде видно».
Это было 20 февраля, а 1 марта белые вновь оставили Ростов, иначе кавалерия Будённого отрезала бы Кутеповскому корпусу дорогу на юг.
— Как мы и предполагали, — сказал Воронцов Дымникову.
Их батареи, почти не понёсшие потерь в боях, шли одна за другой, и командиры ехали рядом. Солнце било в глаза. Весна бесстыдно раздвинула мохнатые щели придорожных канав, наполнила колеи зелёной водой, обезобразила чёрной сыпью остатки снега.
— Я слышал, как Кутепов кричал: «Только мы сражаемся, а остальные бегут», — рассказал Дымников. — «Нет никакой армии, — говорит. — Есть только мой корпус». Это после того, как опять разгромили марковцев.
И вновь, как два года назад, шли от Ростова не к Москве, а на юг, в Кубанские степи. Разве что другой дорогой. Полк Туркула замыкал колонну корпуса, и по утрам, готовя батарею к походу, Дымников слышал сквозь привычные звуки перестрелки Преображенский марш — это Туркул вёл полк в контратаку под духовой оркестр.
