В начале сентября началась война с детьми. В камере сидели Абигейль и Дороти Фолкнер, девяти и двенадцати лет от роду, дочери хозяйки Фолкнер. Робкие и напуганные, они не отходили от матери ни на шаг и цеплялись за нее, даже когда ей нужно было сходить в отхожее место. Были также племянницы Мозеса Тайлера — Ханна, Джоанна и Марта, дикие и неотесанные. Младшие девочки были двойняшками, и, хотя им было всего по одиннадцать лет, они силой заставляли старших девочек отдавать им свою скудную еду. Когда их ввели в камеру, мы увидели у всех трех сестер следы от давно нанесенных ударов и свежие синяки вокруг ртов и глаз. Девочек сочувственно спросили, не били ли их судьи, но они только рассмеялись и сказали, что это был прощальный подарок отца.
Поначалу многие девочки из Андовера искали со мной близости, поскольку не без оснований думали, что долгие недели заточения должны были научить меня, как пережить тягости тюрьмы. Но я отгородилась от мира, и моя апатия заставила их отвернуться от меня. Единственный человек, который мог бы вернуть меня к жизни, не искал меня и не подходил, а лежал на руках у тетушки, безразличный ко всему окружающему. Дни проходили, так же как и вечера, в полусне. Когда со мной говорил Том, отец, доктор Эймс или преподобный Дейн, только по интонациям я понимала, что они о чем-то просят: «Ешь, пожалуйста, Сара», «Встань, пожалуйста, Сара», «Ответь мне, пожалуйста, Сара». Они все повторяли «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…», пока я не затыкала уши и не засовывала голову под солому. Тогда меня оставляли в покое. Ханна Тайлер приняла помутнение моего разума за слабость и попыталась просунуть руку мне под фартук и отщипнуть кусок кукурузного хлеба, который я там прятала. Я оттолкнула руку, но Ханна не сдалась и принялась разжимать мне пальцы, чтобы было легче вырвать хлеб.
Я подняла голову и увидела перед собой мертвенно-бледное алчное личико с выступающими зубами. Мне на память пришла похожая на хорька Фиби Чандлер, которая повторяла: «Ведьма, ведьма, ведьма…» Я села так неожиданно, что девчонка потеряла равновесие и шлепнулась на пол. Ханна глянула на меня искоса, и было видно, что она собирается повторить попытку. Этот взгляд переполнил чашу моего терпения. Том подполз поближе, готовый броситься между мной и Ханной, но я сказала ей, не обращая на брата внимания:
— Только тронь меня, и твои пальцы сгниют и отвалятся от костей!
Она скорчила недовольную гримасу, но остановилась.
— Только попробуй меня тронуть! — повторила я, оскалив зубы. — Ты сидишь здесь, потому что ты подлая и уродливая. А я здесь, потому что я дочь своей матери.
Она попятилась. Краем глаза я увидела, как женщины беспокойно переглянулись. Я поняла, что моя угроза вновь пробудила подозрение: что даже ребенок может оказаться виновным в приписываемых ему преступлениях. Хозяйка Фолкнер и другие собравшиеся вокруг нее женщины из Андовера потупили глаза под моим взглядом, но до меня донеслись предостерегающие слова: «Противостаньте диаволу во всех делах его». Сказанное предназначалось мне, но я в гневе подумала, что это не я запустила руку в чужой карман.
От противоположной стены отделилась и направилась в нашу сторону темная фигура. Это была женщина, одетая в несколько толстых плащей, сшитых вместе. Плащи превратились в лохмотья, от которых шел пар. Я видела, как она неподвижно сидела, опершись на стену, неделю за неделей, с черным безучастным лицом, одинаково равнодушная к пасторам и заключенным. Она раскрывала рот, только чтобы съесть скудный паек хлеба и жидкой каши, которые давал ей хозяин. Она была одной из первых в Салеме, представших перед судом и отправленных в тюрьму, и носила кандалы с февраля, когда подули злые ветры. Преподобный Паррис, салемский священник, который привез ее из Вест-Индии как рабыню, избил ее, добиваясь признания, и теперь она не могла выпрямить спину. Ее колдовство было таким же слабым, как и тело. И таким же хрупким, как Венерино зеркало, с помощью которого она гадала деревенским девушкам.
Женщина перешагивала через распростертых на полу узниц, будто шла через неглубокий ручей. Остановилась перед Ханной, и та убрала с дороги ноги и руки, испугавшись этой чернокожей, которую первой признали ведьмой. Женщина обвела черными глазами камеру, протянула закованные в кандалы руки и сказала:
— Хотите увидеть руки дьявола? Они обвились вокруг моих запястий.
Она делала шаг вперед и поворачивалась, делала еще шаг и снова поворачивалась, чтобы все видели железные кольца, без начала и конца, связанные друг с другом в одну цепь, олицетворяющую рождение, жизнь и смерть. Потом она опустила руки и остановила взгляд своих огромных влажных глаз на мне. Втянула воздух и сказала, запинаясь, будто испытывала страшную боль:
— Я тоже дочь своей матери.
Ее слова отозвались эхом в полной тишине, и она вернулась на свое место у стены. Я не слышала, чтобы она произнесла еще хоть слово. Звали эту узницу Титуба, и после освобождения она будет продана новому хозяину и исчезнет из письменных анналов, как упавший в колодец камень.
После этого происшествия ко мне больше никто не приставал. Кроме Тома, который изо всех сил пытался меня накормить и защитить. Мало кто решался приблизиться ко мне. За исключением доктора Эймса. И жены шерифа.
В подземелье все дни одинаковы. Лишь во время заката на короткий миг солнечные лучи проникали в камеру сквозь узкие окошки под потолком. Дожди не прекращались до середины сентября, и в течение нескольких недель солнце не показывалось, так что отличить день от ночи было трудно. Потом дожди прекратились, и ночи сделались сразу пронизывающе-холодными. Когда однажды утром в камеру пришла жена шерифа, я знала, что это была пятница. Накануне вечером схватили и снова посадили в тюрьму пятнадцатилетнюю Элизабет Колсон, которой еще в мае были предъявлены обвинения. Она убежала из своего дома в Рединге к родственникам в Нью-Хэмпшир, но местные констебли выследили девушку и под покровом ночи вытащили ее из убежища. На ней была хорошая домотканая одежда, на которую и позарилась хозяйка Корвин.
Я удивилась, узнав, что Элизабет, здоровая и хорошо откормленная девица, приходится внучкой старухе, высмеявшей доктора из Салема, того самого, что хотел отрезать руку Эндрю. Лидия Дастин, так звали бабушку, была старой и немощной, будто карга из детской сказки, созданная из костей и перьев журавля. Она подошла к хозяйке Корвин и сказала, размахивая подолом своей грязной юбки:
— Оставьте ее в покое, хозяюшка. Ничего от нее не получите. Зато я могу предложить прекрасное платье в обмен на маленькую буханку хлеба.
Жена шерифа сморщила нос от отвращения и пошла прочь по соломе, а старуха рассмеялась ей вслед.
Остановившись неподалеку от меня, жена шерифа склонила голову набок, словно решала какую-то непростую задачу. Затем постучала носком туфли по небольшому пространству между мной и лежавшей рядом женщиной и присела на корточки, приподняв юбку, чтобы не испачкаться в нечистотах. Бросив что-то мне на колени, она сказала тихим голосом:
— Помни, что это тебе дала я.
Она выпрямилась и вышла из камеры, а я посмотрела на колени и увидела маленький пирожок. Он был совсем черствый, но, кажется, с мясом внутри. Я быстро сунула его под фартук, но женщина рядом успела заметить пирожок и бросила на меня взгляд, полный зависти и подозрительности.
Несколько дней подряд жена шерифа приходила в камеру и бросала мне на колени что-нибудь из еды. Я пыталась поделиться подарками с Томом, но, за исключением того первого раза, он отказывался есть хоть что-то со стола шерифа. Раньше я испытывала лишь легкие голодные колики, теперь же они оживились, как пес-крысолов, впервые узнавший вкус крови. Том мне не завидовал в отличие от других. Ежедневные посещения жены шерифа не могли пройти незамеченными, и люди стали шептаться. Я видела на лицах то же выражение неприятия и осуждения, какое встречало меня в молитвенном доме. Меня стали избегать, неявно, но упорно, однако мне это было только на руку, так как позволяло спрятать нарастающий гнев. Этот гнев был щитом, который спасал меня от разъедающего душу чувства вины, ведь в том числе и из-за меня моя мать оказалась на виселице.
В субботу семнадцатого сентября судьи заслушали и приговорили еще восемь женщин. Одной из них была Абигейль Фолкнер. Она с двумя дочерьми, которых заставили дать показания против собственной матери, вернулась в камеру еще до полудня. Хозяйка Фолкнер шла, пошатываясь, к своему месту у стены, держа дочек за руки. Ее живот выпирал из-под юбок, и нас обуял новый страх, когда мы узнали, что собираются казнить женщину, которая была на сносях.
Единственный мужчина, чье дело суд рассматривал в тот день, Жиль Кори, отказывался говорить. Он не признавал вину и не отрицал ее. Это был муж Марты Кори, и ему было восемьдесят лет. Много раз судьи просили его отвечать на вопросы, он же скрестил руки на груди, сжал челюсти и уставился в пол. Тогда было решено применить пытки, чтобы развязать ему язык. Девятнадцатого сентября, в пригожий осенний день, хозяина Кори вывели из камеры в тюремный двор и положили ничком на грязную землю. Руки и ноги привязали к вбитым в землю колышкам, а на спину положили доску с тяжелыми камнями. Камней подкладывали все больше и больше, пока ребра его не смогли шевельнуться, чтобы вдохнуть воздух. Он так ничего и не сказал своим мучителям, кроме двух слов в самом конце: «Еще добавьте».
