Георг Эберс - Серапис

Олимпий быстро встал со своего почетного места симпозиарха и спокойно прислонился к дверному косяку, готовый мужественно встретить смерть. Престарелый Карнис, выпивший немало вина, немедленно стряхнул с себя хмель при первом громовом ударе; он торопливо выскочил из-за стола и бросился мимо верховного жреца вон из зала, чтобы отыскать жену и сына. Порфирий, как и его сосед, известный врач Апулей, по примеру других закутал голову плащом. Он мог спокойнее многих встретить роковую развязку, – потому что осторожный и дальновидный крез Александрии заранее устроил свои дела. Этот проницательный человек обеспечил своих близких на тот случай, если бы, несмотря на ниспровержение Сераписа, Вселенная устояла на своих основах, а его дети были лишены наследства за явное вероотступничество отца. Предвидя такую возможность, он передал громадный капитал одному богатому другу испытанной честности, который обязался сберечь доверенное ему состояние для семьи Порфирия. Ни государство, ни церковь не имели права конфисковать этих сумм. На случай же гибели мира отец Горго запасся ядом, чтобы избежать мучительной агонии.

Чудовищная гроза напугала его, как прочих гостей Олимпия, однако он не падал духом. Но вдруг в зал пиршества ворвался обезумевший Орфей, который уже успел произвести переполох между защитниками Серапеума в галереях храма.

– Конец, конец! – кричал юноша изменившимся голосом. – Вселенная рушится! Огонь падает с неба! Земля гибнет в пламени! Я видел это собственными глазами, когда сторожил на крыше. Отец мой! Где мой отец?!

Присутствующие в ужасе вскочили со своих мест, и математик Паппус закричал:

– Всемирный пожар начался! С неба падает разрушительный огонь!

– Погибли, погибли! – стонал Эвнапий.

Между тем Порфирий торопливо вытащил из складок своей праздничной пурпурной одежды хрустальный флакон и, бледный как мертвец, подошел к верховному жрецу. Он положил руку на его плечо и с глубоким чувством посмотрел в лицо преданного друга, который всю жизнь был для него предметом нежной привязанности и безграничного почтения.

– Прощай, Олимпий, – торопливо прошептал богач. – Помнишь: мы часто беседовали с тобой о Катоне [73] и его смерти. Ты всегда выступал против идей этого политика, а я стоял за него и теперь пойду по его стопам. Видишь этот пузырек? В нем яда хватит для нас обоих!

Он быстро поднес склянку к губам и влил из нее несколько капель себе в рот, прежде чем пораженному философу удалось вырвать у него из рук смертельную отраву. Действие яда сказалось немедленно. Но едва Порфирий потерял сознание, как к нему подоспел на помощь врач Апулей. Этот превосходный человек поддался общей панике и с тупой покорностью судьбе ожидал разрушения Вселенной. Однако происшествие с Порфирием отрезвило его. Апулей немедленно открыл лицо и принялся спасать за пациента с такой же энергией и находчивостью, какой он отличался всегда и у постели больного, и в аудитории перед своими учениками. В порыве человеколюбия ученый забыл свой страх и совершенно овладел собой.

Отчаянный поступок богача еще более взволновал Орфея, который помог врачу перенести бесчувственного Порфирия на ближайшее ложе. Потом юноша снова бросился к дверям, желая отыскать своих родителей, но Олимпий удержал его. Верховный жрец успел превозмочь свое малодушие и ясно понял, что ему необходимо показать другим пример твердости и благоразумия. Поэтому он велел Орфею обстоятельно рассказать о том, что он видел на кровле Серапеума. Молодой человек повиновался, однако его слова отнюдь не могли подействовать успокаивающим образом на присутствующих.

Огненный шар с оглушительным грохотом упал на гигантский купол здания и соединился здесь с потоками пламени, которые как будто выходили из земли. Потом небо вторично разверзлось при ослепительном блеске молний, и Орфей ясно увидел перед собой громадное чудовище, похожее на движущуюся гору, которое с ужасным треском приблизилось к задней стене святилища. Не дождь, но целые водяные потоки лились из темных туч на голову Орфея и его сотоварищей.

– Это грозный Посейдон, – заключил юноша, – хочет затопить Александрию морскими волнами. До меня ясно доносилось ржание его коней.

– Ржание коней Посейдона? – прервал Олимпий. – То была императорская конница!

Верховный жрец с юношеской живостью подошел к окну, откинул занавес и стал смотреть по направлению к востоку. Страшный ливень так же быстро прекратился, как и начался. На небе занималась утренняя заря. Над пурпурной полосой, окрасившей горизонт, нависли серые тучи, края которых были окаймлены золотым отблеском. На севере еще мерцали слабые вспышки молний, раскаты грома замирали вдалеке, тогда как лошади императорской конницы, напугавшие своим ржанием Орфея, действительно стояли близ святилища у южной стены Серапеума, где не было ни дверей, ни других ходов.

Зачем римские войска сгруппировались именно у этого неприступного пункта?

Но теперь было некогда задавать себе вопросы: по громадному зданию загудел условный сигнал, сзывавший защитников храма. Олимпий успел уже совершенно успокоиться и вполне владел собой. С пламенным увлечением фанатика и передового бойца за великое дело, исход которого был сомнителен, обратился он к своим гостям, приказывая им ободриться и вместе с ним идти на битву, не щадя собственной жизни. Его короткое энергичное воззвание к оружию подействовало на присутствующих, вероятно, потому, что было начисто лишено всяких риторических красот. Прославленный оратор говорил в эту минуту хриплым, прерывистым голосом, пылая нетерпением и отвагой. Он являлся бесстрашным предводителем своих единомышленников, и его искренний порыв воодушевил других. Прямо из пиршественного зала участники симпозиума поспешили в арсенал. Надев панцири и опоясавшись мечом, они обратились из серьезных ученых в отважных воинов, и между этими героями «великого слова» было очень мало разговоров. Настала минута доказать на деле свою решительность и мужество.

Олимпий просил Апулея проводить отравившегося Порфирия, который по-прежнему находился без памяти, в его собственную комнату, рядом с гипостилем. Служители храма понесли больного по боковой лестнице вниз, в то время как верховный жрец направлялся со своими друзьями к главному выходу, ведущему в большие галереи. Здесь ожидало их самое непредвиденное, самое роковое разочарование. Даже Олимпий сначала совершенно потерял голову, потому что его восторженные единомышленники, собравшиеся на защиту Серапеума, выказали себя в эту ночь малодушными трусами и разнузданными кутилами. Судя по внутренней обстановке храма, можно было предположить, что здесь происходил вражеский погром. Поломанная и разбросанная посуда, разбитые инструменты, разорванная, вымокшая одежда, облетевшие цветы и растрепанные гирлянды валялись по всему полу. На исцарапанной художественной мозаике каменных плит стояли громадные лужи красного вина, напоминавшие человеческую кровь. Там и сям у подножия колонн виднелись распростертые тела бесчувственно пьяных, а может быть, и мертвых участников оргии. Обоняние неприятно раздражал чад сотни выгоревших ламп, которые никто не догадался погасить. И что за жалкий вид представляли эти отрезвившиеся перепуганные, измученные бессонницей мужчины и женщины! В душе каждого из них шевелилось смутное сознание, что он прогневал бога и не заслуживает пощады. Многие желали поскорее встретить смерть. Один богатый ученик Элладия решился на самом деле покончить с собой или, по его понятиям, «перейти в область небытия». Этот юноша с разбега ударился головой о твердый мрамор стены и лежал теперь с размозженным черепом у подножия колонны.

Несчастные кутилы, которые чувствовали себя разбитыми физически и нравственно, проклинали свое настоящее, а будущее представлялось им мрачной бездной, куда их толкала неумолимая судьба.

Между тем время шло. Каждый отлично сознавал его неумолимый бег. Ночь миновала, наступил рассвет; гроза рассеялась, но вместо грозных сил природы защитникам святилища приходилось в настоящую минуту считаться с другой грозной силой – с имперскими легионами. В борьбе человека с богами смертные не могли ожидать иного исхода, кроме поражения, но в битве с обыкновенными противниками они все-таки рассчитывали если не на окончательную победу, то, по крайней мере, на спасение жизни. Однорукий ветеран Мемнон не покидал своего поста на крыше храма, пока внизу происходила шумная оргия, и делал все необходимые приготовления для отпора осаждающим. Под утро, когда над Серапеумом разразилась гроза, большая часть его гарнизона исчезла, спасаясь в нижних отделениях святилища. Только старый не знавший страха военачальник по-прежнему остался под бурей и ливнем. Схватившись своей единственной рукой за одну из статуй у кровельных перил, чтобы не упасть с высокого храма, он отдавал оттуда своим подчиненным приказания, но рев урагана заглушал его голос, так что никто из немногих оставшихся не мог понять слов команды.