Подумалось, а не дописать ли «я умываю руки», но показалось высокопарным, и мысль эту он оставил.
Владимир Артемьевич успел еще уложить лист в конверт, но подписать конверт не успел. Возникла боль, невыносимая и одновременно такая, что ни крикнуть, ни пошевелиться не было сил. Он лишь прижал левую руку к груди, стремясь пальцами к сердцу, но смерть дотянулась раньше, и все позабылось…
* * *
А Самойлович тем временем нервно передвигался по тесному кабинету, переживая недавнюю передрягу.
«Чем же это кончится?» — ломал он голову и ничего особенно утешительного впереди не видел. Но прежде всего следовало объясниться с жильцом, и Самойлович, проклиная сумасшедшую жизнь, подошел к комнате Владимира Артемьевича и постучал в дверь.
Никто не откликнулся.
Он постучал громче.
Жилец безмолвствовал.
«Неужели ушел? Как я мог не заметить? Я бы услышал… Заснул? Еще не так поздно…»
Он с трудом согнул свое рыхлое тело, присел на корточки, так что живот почти коснулся колен, и приподнял заслоночку, прикрывавшую замочную скважину. Ключ находился в дверях со стороны комнаты, и был заметен свет.
«Нарочно не открывает, — разозлился Самойлович. — Скажите пожалуйста! Корчит идейного. А сам за пять минут договорился с бандитом! Я ему сейчас скажу. Оба одного поля ягода. И за что мне эти напасти!..»
И он постучал громко, требовательно.
Но ответа по-прежнему не было.
«Ну, это просто я не знаю что…»
— Владимир Артемьевич! Что вы прячетесь?
Ни звука.
— Я и сам войду. Я тут хозяин.
Самойлович взял свой ключ и потолкал ключ в двери. Тот почти без усилий вывалился внутрь.
— Я открываю, Владимир Артемьевич.
Страх уже овладевал им, но, приоткрыв дверь, он на мгновение успокоился — квартирант сидел за столом.
— Что ж это вы? Я же стучу.
И тут он увидел, что голова жильца лежит на столе, а руки неподвижно свисают вдоль спинки и ножек стула.
Частью от страха, а больше из осторожности Самойлович подошел к столу на цыпочках.
Голова Владимира Артемьевича, как пресс-папье, придавливала незапечатанный конверт, рядом лежал револьвер. В состоянии его сомневаться не приходилось.
«Как же я мог не услышать выстрел?» — подумал Самойлович в недоумении, рассматривая все еще с цыпочек мертвого квартиранта.
«А где же кровь? И крови не видно».
Он наконец опустился на ступни и отдышался, обдумывая происшедшее. Крови положительно не было, ни на полу, ни на одежде. Самойлович приблизил нос к стволу нагана и понюхал. Порохом тоже не пахло.
«Что такое? А не в обмороке ли он?»
— Владимир Артемьевич! — сказал громко Самойлович в самое ухо жильца и, подождав немного, толкнул голову толстым пальцем. Голова чуть сдвинулась по столу, освобождая конверт.
«Нужно прочитать».
Из кармана пиджака Самойлович достал несвежий платок и, прикрыв им пальцы, вытащил письмо из конверта.
Конечно же в первый момент он подумал, что письмо опасно и его придется уничтожить, но по мере чтения намерение это изменилось.
Самойлович дважды перечитал бумагу и убедился, что его имя в ней не упомянуто. Хорошо, с его точки зрения, было и то, что покойный не успел написать адрес, а в тексте адресат был назван всего лишь подполковником.
«Нет, всевышний еще не отступился от меня. Это же счастье — избавиться от такого жильца! (Недавно совсем он считал счастьем, что такой жилец живет у него.) А если я передам письмо не туда, куда он писал — а откуда мне знать, куда он писал? — а туда, куда следует, так я еще получу у них доверие, кредит получу. Это же полезное для них письмо. И никому не вредит. Там же ни одной фамилии!»
На время он с гордостью почувствовал себя прежним умным и хитрым Самойловичем, который не зря благополучно пережил столько властей.
Но, прежде чем связаться с представителями последней в своей жизни власти, Самойлович тщательно обследовал комнату квартиранта. Именно обследовал, а не обыскал, потому что следы обыска могли ему повредить. Задача облегчалась тем, что комната была почти пуста. Владимир Артемьевич жил по-спартански, и ничего опасного, кроме револьвера на столе, Самойлович не обнаружил. Это еще больше повысило его настроение, и он, очень довольный собой и новыми обстоятельствами, изменившими, как казалось, его положение к лучшему, направился в комнату, где находился телефон.
Поднимая трубку, он и не подозревал, что выдает себя с головой, что Шумов именно его фамилию назвал Софи в качестве источника информации, откуда Техник может почерпнуть необходимые сведения, а письмо подтверждало и разъясняло, как он это сделал.
Радостный Самойлович произнес самоуверенным тоном:
— Барышня! Дайте мне чека. Да-да. Вы не ослышались, мне нужно срочно чека.
* * *
Третьяков сидел за столом в комнате Владимира Артемьевича, а Самойлович — напротив, на том самом стуле, на котором недавно скончался его бывший квартирант. Это обстоятельство нервировало его и гасило радостное чувство, возникшее было при виде мертвого жильца. Но не только оно. Разговор вообще не складывался.
— Значит, Волков он по документам?
— Волков Владимир Артемьевич.
Труп уже увезли.
— И сегодня, вернее, вчера, — Третьяков взглянул на часы-будильник, стоявшие на подоконнике, — он ни с кем не встречался?
— Откуда ж я могу знать за целый день?
— В вашем доме не встречался?
— Я же сказал, я никого не слышал.
— Никто после работы к нему не приходил?
— Ну, я же сказал…
— А в другие дни?
— Что в другие дни?
— Кто у него бывал?
— У него никто не бывал. Если вы имеете в виду женщин, я ему прямо сказал: у меня приличный дом, и я буду просить…
— Я не о тех женщинах.
— Никаких не было.
— А мужчины?
— Ну вы же уже спросили, а я отвечал! — взмахнул руками Самойлович. — Я не понимаю. Я же к вам со всей душой…
— Что значит — со всей душой?
— Я хотел пользу принести. Вот письмо…
— Вы его прочитали?
— А почему бы и нет? — ответил с вызовом Самойлович. — Вы бы не прочитали, если в вашем доме лежит мертвый человек?
— Прочитал. Если бы опасался, что письмо меня скомпрометирует.
— Я вас не совсем понимаю. Это вы намекаете?
— На ваш вопрос отвечаю.
— Лучше б я его сжег. Вы бы ничего не узнали.
— А вам бы себе в заслугу нечего ставить было.
— Оно меня не могло компрометировать. Я ваше недоверие не понимаю. Вот Наум, он тоже был начальник…
— Миндлина оставьте.
— Я его ребенком знал еще.
— Оставьте.
Третьяков сжал пальцы в кулаки.
— Вот-вот, — сказал Самойлович, — сколько было властей, они все показывали мне кулак.
— Что не мешало вам богатеть при всех властях.
— И вы считаете, что я богатый?
— Я ваших денег не считаю. Что закон позволяет — пожалуйста. А вот насчет контрреволюции — не позволим.
— Зачем мне контрреволюция?
— Тогда скажите, кто приходил к вашему жильцу?
— Никто к нему не приходил.
— Из письма вытекает, что он виделся с Техником. Вы же читали письмо.
— Да разве там написано, что здесь?
— Конечно, не написано. Иначе бы вы сожгли письмо.
— Да как вы можете предположить, что у меня в доме бывают бандиты! Даже Наум…
— Самойлович! Я вас предупредил, — прервал Третьяков строго. — Не тяните рук к Миндлину. Он большевик, тюрьмы прошел, кровь пролил и жизнь отдал за правое дело. Когда новая жизнь победит, его помнить будут.
— А меня не будут?
Третьяков посмотрел все так же строго.
— Может, и будут. По нашим протоколам.
Самойлович сорвался со стула.
— Вы меня преступником считаете?
— Мы разберемся.
Третьяков тоже встал.
— В чем вы разберетесь?
— Под вашей крышей жил преступник.
— Откуда ж я мог знать? Если даже вы не знали!
Третьяков не откликнулся на выпад. Продолжил спокойно:
— Под вашей крышей он встречался с другим преступником.
— Это нужно доказать.
— Не исключено, что не без вашего содействия встречался. Вот в чем будем разбираться. Вам ясно?
— Зачем вы так говорите? Это же всё ваши предположения.
— Будут и факты. А пока до свидания.
— А я хотел как лучше.
— Тогда вспоминайте, был Техник или не был.
— Опять вы про этого бандита.
Третьяков молча вышел и направился к автомобилю.
Почти светало, но домой ехать было еще рано.
В служебном кабинете его ждал Шумов.
Кладя фуражку на шкаф, Третьяков прежде всего спросил:
— Ну, что доктора?
— Разрыв сердца.
— Надо ж. Что теперь?
— Лучше бы этот человек остался в живых.
— Открыл Америку. Ты мне вот что скажи. Как, по-твоему, Техник себя теперь поведет?
— А он узнает?
